Изгнание из ада
Шрифт:
Половина субботнего дня — очень долгий срок, который немного сокращался, если Виктор обедал у матери. И было решено, что отец станет забирать Виктора только после обеда.
По выходным мама больше всего на свете любила стряпать, варила густые острые супы, куда клала все, что оказывалось под рукой, снова и снова находила что-нибудь еще, что можно порезать и подсыпать в кастрюлю, снова и снова добавляла приправы, перемешивала, пробовала, а под конец взбивала яйцо со щепоткой муки и тоже по каплям выливала в суп. Фантазийный суп — так она называла эти круто сдобренные чесноком творения, от которых ужасно пучило и надолго бросало в пот, и в ожидании отца Виктор обливался потом и пукал — «Пупс, это полезно!» (мама).
— Ребенок весь в поту! Почему он так нервничает? — Отец.
— Он только что ел горячий суп!
— Понятно. Я от твоих супов тоже всегда нервничал!
— Ханс!
— Ну, как
Виктор не имел возможности ответить на этот вопрос, не говоря уже о том, что на него вообще не ответишь, откуда ему знать, где бы нынче был его отец, кабы… Не все ли равно! За ним! Вниз по лестнице, затем немного вверх по улице, к тому месту, где припаркована машина, затем выехать со стоянки, крутануть руль сперва в одну сторону, потом в другую, заодно нетерпеливо поглядывая в зеркало заднего вида, наконец со вздохом облегчения откинуться на сиденье, дать газу — вот так!
— Почему ты не отвечаешь, когда спрашивают? Так как же все прошло?
Виктор хотел рассказать, какой страшный в интернате директор:
— Представь себе, перво-наперво он спросил: имя?
Он не успел добавить, что все-таки странно, почему директор спрашивает не «как тебя зовут?», а «имя?», поскольку отец уже вставил:
— Ну, на этот вопрос ответить несложно. Имя-то у тебя есть. — Отец усмехнулся. — С такой же легкостью тебе надо бы отвечать в этой школе на все вопросы!
Всякий раз, когда Виктор бывал с отцом, его не оставляло ощущение, будто он съеживается. Как ни быстро он рос — мама считала, слишком быстро, опять новые брюки нужны! — одного «посетительного дня» хватало, чтобы все расшаталось, большой мальчик снова становился маленьким, болтался внутри своей оболочки.
— Послушай, папа! — Виктору показалось, будто он пищит. Ему хотелось рассказать, что директору не понравилась его фамилия, «наша фамилия», что он посчитал ее подозрительной, «неавстрийской», — но где там, гиблое дело. Мальчик упрямо смотрел перед собой, в ветровое стекло — какой смысл что-либо рассказывать этому человеку, он только опять будет насмехаться, а уж если потеряет терпение, непременно бросит: «Почему ты всегда такой беспомощный? Когда наконец станешь настоящим мужчиной?»
Настоящий мужчина взглядом знатока смотрел в боковое стекло на какую-то женщину, которая шла по тротуару.
— Папа! — Слишком поздно, послышался лязг, они ударили впереди идущую машину.
Только этого недоставало!
У иезуитов Мане усваивал правила. И еще, что надо как огня бояться исключений. Исключения — объект ненависти. Ненависть к исключениям как раз и делала правило непоколебимым. Исключения не просто мешали, не просто осложняли жизнь. Они могли разрушить ее. Преподавание велось на латыни. Тот, кто снова и снова спотыкался на исключениях, мог утратить будущность, как раз потому, что знал правила. Он неправильно действовал, наткнувшись на исключение и зная только правило. Правила входили в плоть и кровь, ими владели вслепую. Но исключения — с ними надо постоянно держать ухо востро. Уже за одно это возненавидишь любое исключение. И себя самого. Поневоле возненавидишь себя и станешь бояться, стоит лишь подумать, что ты сам исключение или можешь стать таковым. Вроде как оканчиваться на — а и все же относиться к мужскому роду.
К примеру, этот вот немец, Иоганн Леберехт Бауэр, примерно ровесник Мане. Его родители отправились из Гамбурга в Новый Свет и очутились в Бразилии, в городе Ресифи, где надеялись найти свое счастье. Из этого города, где Иоганн родился, его, семилетнего мальчика, вместе со всей семьей и еще тридцатью двумя персонами — все они составляли в Ресифи тайную еврейскую общину — португальцы вывезли в Лиссабон. Как и родители Мане, его отец и мать сидели в застенке, ожидая процесса, и, как и Мане, Иоганна «Скороговорку» Бауэра тоже определили в эту иезуитскую школу. В силу происхождения и родного языка он считался teuto,немцем. По месту же рождения и по всему, что знал, он был do novo mundo,из Нового Света, бразилец. Для властей как гражданин португальского колониального города Ресифи он являлся португальцем. А в тексте обвинения, которое вменяло его родителям в вину не только еврейство, но и (по причине интенсивных деловых контактов его отца с амстердамскими и лейденскими негоциантами) коллаборационизм с голландцами, он был еще и голландцем, то бишь злейшим врагом иберийской нации.
Как нарочно, именно этот мальчик, обладавший слишком многими личностями, чтобы иметь право на одну, столь же отчаянно, сколь и упорно искал дружбы Мане. Тут действовал
Иоганн, Жуан, Бауэр, Агрикола. Мужской род, с окончанием на — а.
«Жуана!» — насмехались другие, старшие, над этим ребенком с мягкими чертами лица и детским жирком на бедрах, «девка!» — насмехались они и норовили облапить его безволосое тело, а если он пробовал их оттолкнуть, бросались на него с кулаками и в конце концов, так или иначе, лапали безволосое, мягкое тело — Жуану.
Жуана и Мане были в классе не младшими, но совершенно беззащитными. Учеников делили на классы не по возрасту, а по уровню знаний. Поэтому в одном учебном помещении или в дортуаре подростки соседствовали с детьми. Одни после тайных «вылазок» из школы успели подхватить сифилис, другим даже до ломки голоса было еще ох как далеко. Жуана объяснил Мане, как работает система, и Мане начал примечать, как те, кто помоложе и послабее, искали защиты у старших и оплачивали эту защиту servitium,сиречь всяческими услугами, продавались в рабство, чтобы защитить свое тело. Как numerus servorum,количество рабов, определяло уровень авторитетности старших и их власть, простирающуюся за пределы класса. Как двое «принцепсов», учеников, которые имели больше всего рабов, постоянно находились в неустойчивой патовой ситуации, которую рабы обоих стремились всеми силами сохранить. Ведь эта ситуация была куда большей защитой, нежели та, какую мог обеспечить в одиночку их собственный принцепс. Принцепс никого уже не защитит, если его соперник спустит с цепи всех своих сервов-рабов, а ему придется это сделать, коль скоро один из его людей будет атакован или унижен другими. Так в классе утвердился агрессивный мир, на самом краешке которого, на грани, а порой и за гранью обретались Жуана и Мане. Жуана, девка, и Мане, новичок. То были самые убогие, самые низкие позиции, чересчур мизерные даже для submissest servitium,сиречь для минимальной защиты.
Вскоре Мане стало ясно, что есть лишь один способ вырваться из этого ада: учиться как можно быстрее и как можно лучше, чтобы перейти в следующий по старшинству класс. Там он окажется младшим, возрастной разрыв станет еще больше, но его будут считать уже не «новичком», а «продвинувшимся», который мог не только добиться защиты одного из классных принцепсов, но, пожалуй, и должности информатора, отличия, каким удостаивал лучших учеников отец настоятель, — официальный фискал, важный пост, обеспечивавший наилучшую защиту. Отец настоятель регулярно приглашал информатора для беседы, и все, что оный сообщал, незамедлительно имело последствия. Даже принцепсы, чтобы удерживать в классах власть, были вынуждены искать благосклонности информатора с помощью подарков и небольших привилегий. Доносительская служба, исполняемая информатором, была вовсе не тайной задачей, а отличием, которое обеспечивало наилучшие возможности выжить в этой школе.
— Знаешь, что меня до сих пор удивляет? — Это Хильдегунда. — Что ты с твоей анархической натурой так рвался стать доверенным лицом класса. Ты все презирал, все отвергал, демонстративно отстранялся от всего в классе — и тем не менее хотел должности в этой системе! И ужасно стремился стать доверенным лицом.
— Могу объяснить почему!
Пока что пора еще не настала. Шли дни. Ночи полнились опасностью. Окостенелый распорядок дней был разгрузкой, обузданием бесприютности и страха. Утренняя месса, учеба, молитва, трапеза под запретом разговоров, учеба, молитва, «ограниченные диалоги»: дважды в день короткая свободная беседа, в девять часов — отбой. До той поры — строгий порядок, надзор. Когда ученики военным строем шагали из дортуара на утреннюю молитву, с утренней молитвы на завтрак, на уроки и так далее, Мане всегда был в первом ряду, этот ритм под надзором поддерживал его, ведь это порядок, строгий, ясный, так что не только страх, но и любое воспоминание о чем-то за пределами означенного порядка мгновенно исчезали, сменившись трансом, который направлял все шаги и заставлял рты произносить правильные фразы, правильные ответы, даже когда губы совершенно немели от страха. А вот ночи. Монахи собирались в регентской, чтобы тихо-спокойно выпить по бокальчику вина, а в дортуаре пробуждающаяся сексуальность норовила одолеть невинность.