Изгнание из ада
Шрифт:
Дед забеспокоился, здесь был секрет, было что-то такое, что могло бы позволить ему снова ходить на стадион, как раньше, и участвовать в разговорах, не платя девяносто шиллингов (Скажи-ка, Эйнштейн, сколько это «перцентов» от моей пенсии?)… а о стоячем месте вообще речи нет, с моими костылями…
— Каждый знает господина Франца, благодаря которому мы…
— Инженер! Ну-ка, выкладывайте! Рассказывайте! Говорите, наконец! Что это за господин Франц?
— Да его всякий знает! Господин Франц стоит в секторе «Б» у крайнего правого турникета.
— Пропустит?
— Да. Делается это так: перед матчем вы покупаете плитку шоколада. «Бенсдорп», за два шиллинга. С орехами. В зеленой обертке.
— Лесной орех. За два шиллинга. И он возьмет шоколадку? И за это меня пропустит?
— Нет. Потом вы съедаете шоколад!
— Я?
— Да. Или дарите внучку. Главное — обертка. Ее нужно сохранить. Зеленую обертку. Она примерно того же цвета, что и билет на матч! Ну? Смекаете?
— Обертка от орехового «Бенсдорпа» зеленая, под цвет входного билета? То есть вы намекаете…
— Именно! В эту обертку вы вместо шоколада суете двадцатишиллинговую купюру, идете в сектор «Б», к крайнему правому турникету, к господину Францу и говорите: мое почтение, мастер!
— Мое почтение, мастер?
— Именно! Это и есть, так сказать, «сезам, откройся»! Господин Франц сразу знает, что пришел один из наших, смотрит… видит бенсдорповскую обертку, знает, что там внутри двадцатка, берет ее и пропускает вас на стадион! И скажу вам откровенно, господин Абраванель: за двадцать шиллингов я не прочь поглядеть на молодого Прохазку и против Дирнвёбера тоже ничего не имею.
— Двадцать два… с шоколадом!
— Верно, двадцать два. За эти деньги вы, господин Абраванель, угощаетесь шоколадом и смотрите на стадионе матч!
— Сектор «Б»? Мое почтение, мастер?
— Мое почтение, мастер!
Сцену, когда дед на костылях в напирающей очереди у сектора «Б» сказал «Мое почтение, мастер!», сперва заговорщическим шепотом, потом с растущим нетерпением во весь голос, суя билетеру обертку от шоколада, никто в семье не желал представлять себе в деталях. Отец, забрав деда из полицейского участка, только обронил:
— Боюсь, иначе уже нельзя: родителей придется поместить в дом престарелых! — Это «разумнее» и вообще «наилучшее решение».
Отец навел справки, поговорил с разными людьми и организовал место в Маймонидовском центре, еврейском доме престарелых, однако бабушка хотя и согласилась на дом престарелых — да пожалуйста, ей все равно не хочется ходить на Кармелитенмаркт и варить деду морковь, — предпочитала, к всеобщему удивлению, католический дом престарелых «Каритас».
— Мне что же, на старости лет питаться по-кошерному? — Бабушка.
— Питаться по-кошерному — это ведь не то что питаться по-турецки или по-гречески, слишком уж не по-нашему или слишком жирно! Кошерное вовсе не заметно, вроде как кошерное вино: если раввину по вкусу, значит, кошерное. И я тебя спрашиваю: какое вино ему не по вкусу? — Отец.
На этом этапе дискуссии занервничал
— А как насчет моей фаршированной рыбы?
— Фаршированная рыба конечно же входит в кошерную кухню!
— Говорю тебе, Ханзи, нет! Они станут называть это ветчиной!
— Я хочу умереть в своей квартире, — сказала бабушка. — Кто будет возражать?. Хочу закрыть глаза в знакомой обстановке. Но если ты настаиваешь, чтобы мы поселились в доме престарелых, тогда «Каритас»!
Конец дебатов. И в ближайшее время, поскольку отец знал кого-то, кто в свою очередь тоже знал кого-то, для деда и бабушки нашлось место в католическом доме престарелых.
И снова, но уже по-другому: посетительный день по субботам. Только отец теперь поспешно навещал не сына, а своих родителей, которые, «к сожалению, все больше впадали в детство». Сперва он заезжал за Виктором, который ребенком в этот день всегда ждал его посещения, а теперь осваивал роль посетителя. Но усвоил Виктор при этом лишь одно: роль посетителя угнетала его ничуть не меньше, чем когда-то роль посещаемого, в обоих случаях это была черная точка в черной дыре, мгновение беспомощности в системе беспомощности, закрытое заведение.
— Ну, как ваши дела? — Викторов отец.
— Какие наши дела?
— Думаю, у вас все хорошо!
— Согласен, все хорошо. Но я old, tired and miserable.Ну сам посуди: хорошо ли сидеть тут и ждать?
— Чего ждать?
— Завтраков, обедов и ужинов! — Дед.
— И смерти! — Бабушка.
— Ну, этого ждать придется долго!
— Трапез? Ты прав, Ханзи!
— Нет, смерти!
— Тут ждать недолго! Она уж в дверь стучится!
— Что значит «стучится»?
— Как понимать твое «что значит „стучится“»?
— Вы — люди старые, но разве больные? Разве вам чего-то недостает? То-то и оно, у вас все в порядке или как? Пусть кто угодно стучится в дверь — если, по-вашему, это смерть, не открывайте, и всё. У вас же все хорошо?
— Ханзи, как ты можешь говорить, что у нас все хорошо? Нам обоим за семьдесят!
— У каждого, кто может сказать «мне за семьдесят», все хорошо. Ты предпочел бы другой вариант, когда это сказать невозможно?
— Знаешь, что бы я предпочла? — Бабушка.
— Я знаю, что бы предпочел! — Дед.
— Я знаю, ты бы предпочел чувствовать себя как молодой. Вот и спрашиваю: что молодому делать в доме престарелых?
— Ханзи, ты сам не знаешь, что говоришь.
— Как раз знаю. У вас тут сущая весна. Вечный отдых, с полным пансионом и прекрасным обслуживанием!
— Да, просто на зависть!
— Да. Я в самом деле не предрасположен к дурным чувствам, зависть не относится к числу добрых английских качеств… Но признаюсь, порой, когда киплю как в аду кромешном, когда не знаю, на каком я свете, я вправду вам завидую: живете тут спокойно и уютно…