Изгнание из рая
Шрифт:
Отец Лаврентий молча пошел в свой храм и вынес оттуда две огромные черные гири. Нес их впереди себя на ладонях, будто две игрушки. Здесь уж в самом деле руки — как ноги, как бревна, а грудь — как медный колокол, а живот — как корыто. Положил осторожно гири на травку, ласково погладил их, потом погладил бороду.
— Вот, — сказал он.
— Предлагаете конпронтацию, — без объяснений понял Тавромахиенко. Так. А ваш собственный вес?
— Сто пятьдесят два, — потупился батюшка.
— Вторая тяжелая. Страшное дело! Я — в полутяжелой. Не сошлись характерами.
Тавромахиенко
— Кики-брики! — сплюнул он под ноги спортивному деятелю. — У нас так не делают! Вы ведь спец — придумайте что-нибудь для попа!
Но отец Лаврентий, испугавшись, что теряет посланного богом (а кто же еще может послать подарок своим служителям?) достойного соперника, уже придумал сам, предложив:
— Если не гири, то, может, подними меня, чадо. Я лягу на землю, а ты попытайся оторвать меня от нее.
— В этом что-то есть, — оживился Тавромахиенко. — Правда ведь, Пшонь, здесь что-то есть?
— Повторите, я запишу, — пробормотал тот.
— Только не на землю, — раздумывая, сказал Конон Орестович. — Потому что за землю можно ухватиться, трава там какая-нибудь, корни, то да се, антеи всякие хватались. Надо на аспальт.
— Можно и на асфальт, — согласился поп.
— Но, но, — Тавромахиенко снова и снова окидывал отца своим разбойничьим взглядом, — туша у вас, отче, должен сказать, — страшное дело! Тут уж не руками надо, а разве что подъемным краном. Почему бы вам не посоревноваться с краном?
— Человеческое человеческого просит, чадо мое, — вздохнул отец Лаврентий.
Тавромахиенко углубился то ли в колебания, то ли в задумчивость, но Рекордя не дал ему времени на эти интеллигентские штучки, подошел поближе, повертел ключиками, хихикнул:
— Что, слабо?
— Ну, ну, осторожнее, прошу! — поднял плечи Тавромахиенко.
Но на Рекордю не действовали никакие слова. Он был человеком интереса и не мог позволить, чтобы собственный интерес ускользнул из-под самого носа. Прихожане идут к отцу Лаврентию с приношениями, а кто угодит ему, будет иметь приношения безграничные и бесконтрольные. Кто же от такого откажется, какой дурак? Кики-брики!
— Могу посоветовать, — великодушно заявил Рекордя.
— Секундочку! Запишем, — спохватился Пшонь.
Тавромахиенко нетерпеливо отмахнулся от его назойливости.
— Так что у тебя? — обратился он к Рекорде.
— Значит, так, — принялся тот загибать пальцы. — Батюшка — раз, асфальт — два. Поднять его над асфальтом — три.
— Не морочь головы, знаем без тебя.
— А как поднять, могу посоветовать.
— Ну?
— За уши!
— Как, как?
— Уже сказал, кики-брики!
Идея граничила с гениальной. В самом деле, кто и как мог бы управиться с гигантской поповской плотью, с ее стальными мышцами, налитой свинцовой тяжестью, задубевшей, как тысячелетние догматы той великой химеры, служителем которой был отец Лаврентий! А тут так просто и весело: за уши! А что такое ухо? Хрящ. Мертвая субстанция. Ни мышц, ни силы,
— Слыхали, отче? — спросил Тавромахиенко.
— Слыхал и внял.
— Согласны?
— Нимало вопреки глаголю.
Тавромахиенко еще раз ударил стальным глазом по батюшке. Уши у того маленькие, как две фасолинки, не за что и ухватиться. Да еще и приросли к голове — пальца не просунешь. И все же маленькие хрящики — это не полторацентнерный сгусток мышц и дикой поповско-штангистской силы.
Согласие было двусторонним. Теперь надлежало решить процедурные вопросы.
Судейство.
Пшонь не годился, потому что все время записывал. Рекордя возникал сам собой. Место для соревнования. Возле храма негоже, да и асфальта нет. Рекордя заявил, что знает такое местечко, как железный ток. Получалось, что он еще не забыл сказок времен детства. Тогда возник вопрос спортивной формы. Батюшка настаивал на рясе. Тавромахиенко не соглашался. Он будет отрывать от асфальта и поднимать над асфальтом не священнослужителя, а спортсмена. Поэтому — трусы и только трусы! Поп не соглашался: он не мог появляться перед паствой голым. После затяжных дискуссий сошлись на тренировочном костюме. Для Тавромахиенко свой хлопчатобумажный костюм уступал Пшонь. Но и на этом процедурные вопросы не исчерпывались.
— Спорт есть спорт, — сделал глубокомысленное заявление Тавромахиенко. — Он украшается и увенчивается медалями, призами, наградами. А что у нас?
Отец Лаврентий развел руками и благодушно улыбнулся. В противовес всем хищно-корыстолюбивым священнослужителям он хотел быть бескорыстным.
— О спорт! — изрек он вдохновенно.
Но Конон Орестович не подхватил этого платонического призыва. Материальная сторона дела заинтересовала его так, что он проявил неожиданную для спортивного деятеля эрудицию:
— Только Зевс и Посейдон могли наслаждаться самим лишь дымом от жертвоприношений у эпиопов. А мы люди темные, нам подай выпивку и шамовку! Ставлю ящик коньяка против твоего ящика, отче! Оторву тебя от аспальта — мои оба ящика. Не оторву — твои! Как?
— Нимало вопреки глаголю, — скромно промолвил отец Лаврентий.
После этого начали готовиться. Съездили домой к отцу Лаврентию, подождали, пока он переоденется, потом к Несвежему, где переоделся Тавромахиенко, затем ко двору Панько, где асфальт был шире, поскольку Панько поставил дорожникам пол-литра и они высыпали лишнюю машину битума напротив его двора, так что там теперь свободно разворачивались не только машины, но и комбайны.
Никто никому ничего не говорил о предстоящем соревновании, но слух мигом разлетелся по Веселоярску. Когда-то говорили: сбежались стар и млад. Но такое выражение годится для эпох неопределенного способа жизни и хаотического хозяйствования. Теперь же млад в пионерском лагере, стар на пенсии, но продолжает работать не покладая рук, зато в селе появилась новая сфера обслуживания, а в сфере люди, много людей, а к ним еще множество специалистов со средним специальным и высшим образованием, а к ним еще… Одним словом, мы скажем так: сбежались все, кто мог сбежаться.