Изгнание из рая

Загребельный Павел Архипович

И стали смотреть.

Поп лег на асфальт. Тавромахиенко стал над ним, засучил рукава. Рекордя свистнул в милицейский свисток, подаренный ему Иваном Беззаботным. Спортивное соревнование началось.

Соревнование в самом деле началось бы именно так и именно тогда, как мы сейчас провозгласили, но при условии, что соревнуются, деликатно говоря, нормальные и полноправные граждане (если бы они были еще и членами спортобщества «Урожай» или «Буревестник», то такая ситуация соответствовала бы идеальной).

Но тут ведь участником спортивного соревнования выступал служитель культа! Представитель институции, отделенной

от государства. Так как же быть? И могла ли эта институция не продемонстрировать каким-либо образом свою заинтересованность в течении этого не совсем обычного соревнования? Разумеется, отец Лаврентий хорошо знал, что его возможные спортивные успехи вряд ли будут касаться высоких церковных иерархов. Поэтому он на собственный страх и риск позаботился о надлежащем, если так можно выразиться, оформлении, украшении и оглашении своих спортивных поступков, которые могли бы (хотя и не каноническим способом) умножить его церкви хвалу и славу.

Автор выпутывается из этого страшно запутанного словоизлияния очень просто. Когда Рекордя засвистел в милицейский свисток, из-за буйных веселоярских холмов, из-за тыквенно-орхидейных сочных цветов, из-за высоких многокрасочных мальв, растревоживая экзотическую нежность настурций, ласково гладя загадочность ноготков, над полем состязания прозвучало давно забытое пение, не имеющее никакого отношения к нашим высоким временам, пение из времен обскурантизма, то есть сплошной темноты и безнадежности.

Баба Параска, добровольно отдавшая выделенный ей колхозом домик под культовое сооружение, сама переселившись к бабе Палажке, теперь вместе с бабой Палажкой организовали певчих и в надежде на победу своего батюшки отца Лаврентия, прибыв своевременно к месту соревнования и расставив певчих по чину с двух сторон для антифонного пения, затянули ирмос: «Мироправители тьмы века своего и духов злобы поднебесных». А потом: «Воинство выспренне на высоте…»

Но еще перед этим тот же самый слух, который облетел весь Веселоярск, проник и в сельсовет, однако распространился там не стихийно, а с соблюдением субординации, то есть прежде всего попал к Ганне Афанасьевне, а уже потом и к молодому председателю.

— Слышали? — входя к Грише, спросила Ганна Афанасьевна. — Этот ваш консультант нашего попа Лаврентия за уши отрывает от асфальта.

— Кто вам сказал такое? — спросил из-за стола Гриша.

— Люди говорят.

Гриша не переспрашивал. Когда говорят люди, надо верить. И действовать. Он побежал к мотоциклу. Забыл даже спросить, где все это происходит, но это уже не имело значения. Асфальта в Веселоярске было столько, что на мотоцикле промчишься и пролетишь за пять минут. Живем в эпоху космических скоростей!

Но пока Гриша заводил мотоцикл, пока осуществлял поисковую операцию, события возле Панькова двора достигли высшей точки, то есть кульминации. После свистка Рекорди Тавромахиенко, не обращая внимания на певчих, не оказывавших ему никакой помощи, кинулся на лежащего отца Лаврентия, ухватил за маленькие, как две фасолины, уши своими железными пальцами, дернул, рванул, потащил изо всех сил, — поп ни с места. Конон Орестович, призвав на помощь весь свой спортивный опыт, мобилизовав все знания и хитрость, кинулся туда, кинулся сюда, тяжело вздохнул, крякнул, прыгнул так и прыгнул этак, повозился и надулся для приличия и по-настоящему, — поп

лежал камнем, ни отрываться от асфальта, ни подниматься над ним хотя бы на один сантиметр и в помыслах своих не имел, одним словом, поп был, как возглашали певчие, крепкостоятельным. Тогда Тавромахиенко прибег к приему недозволенному. Начал крутить попу уши, снова попытался поднять его тяжелую, как двухпудовая гиря, голову над асфальтом — все напрасно. А тут еще проклятые певчие заметили недозволенные приемы и возопили: «Дилаша на хребте моем все начальницы страстей!» Одним глазом Тавромахиенко успел заметить громыхающий черный мотоцикл, а на нем председателя сельсовета; мотоцикл приближался неотвратимо, как судьба и закон, Тавромахиенко отчаянно рванул батюшку так, что у того за ушами выступила кровь, но поп даже не пошевельнулся.

— Прекратить безобразие! — соскакивая с мотоцикла, закричал Гриша. Кто позволил? Что за бесчинство!

Тавромахиенко даже обрадовался такому вмешательству высших сил. Он видел, что попа все равно над асфальтом не поднимет, а уши может оторвать. Кому нужна такая морока? Поэтому он радостно отступил от лежащего батюшки, приветливо махнул Грише.

— Ставь, председатель, отцу-священнослужителю два ящика коньяка, и пусть благоденствует.

— Какие два ящика? О чем речь? — возмутился Гриша.

— Такая у нас договоренность. Кто проиграет — ставит два ящика.

— На какие же средства, интересно знать?

— Я консультант — мне положен гонорар?

— У нас консультации на общественных началах, — объяснил Гриша.

— На общественных началах теперь только воробьям кукиши дают, захохотал Конон Орестович. — Пшонь, запиши!

— А шефство? — имел неосторожность сказать Гриша.

— Шепство? Не смешите меня, а то я заплачу!

«Ну, гадство, — подумал Гриша, — это уже не тот ассирийский Навуходоносор, о котором в школе рассказывала Одария Трофимовна, а Заухоподносор. Накликал на свою голову!» А вслух заявил:

— Предлагаю вам очистить территорию нашего сельского Совета в течение двадцати четырех часов!

— Очистить? — не очень и удивился Конон Орестович. — Можно. Я все могу, глобцы! А только же мой Пшонь остается с вами. Примите мои соболезнования!

И поклонился насмешливо над батюшкой Лаврентием, который постепенно собирал вместе свои полтора центнера живого веса, поднимаясь с нагретого солнцем асфальта.

ЗАКУСКА ВОСТОЧНЫХ ДЕСПОТОВ

Когда в городе, скажем, назначают или избирают нового руководителя, да если он к тому же еще и новатор, — что прежде всего делает такой руководитель, на чем сосредоточивается? На людях и на их проблемах, потому что все другое — это только окружающая среда. А как в селе? Что здесь прежде всего — люди или природа? Село — это земля, и солнце, и теплые дожди, и птичье пение, и все растет, развивается, расцветает и дает урожаи, приносит радость, благосостояние и желание жить дальше, расти и действовать, как говорил поэт. Но когда засуха, град, заморозки, стихии, долгоносики, колорадский жук, который, вцепившись в обшивку реактивных лайнеров, перекочевывает с материка на материк и пожирает все на свете, чуть ли не добираясь уже до стали и камней, — как тут жить и на каких проблемах сосредоточиваться, на человеческих или космических?