Изгнанница
Шрифт:
— Это ваше дело, а нас зачем впутывать? — сердито повторила Стелла.
— Ты что, правил не знаешь? — напустились на нее. — Кто доносчицу поддержит, тому тоже война.
Тут вернулась госпожа Нилль и засуетилась, начала выгонять чужих из нашей спальни. Когда мы легли отдыхать, она оставила дверь открытой и пригрозила — если услышит, что кто-то говорит, выведет в коридор.
С этого дня со мной никто не говорил, кроме Стеллы и Лил. Остальные или молчали, просто не замечая меня, или старались сказать что-нибудь злое, а то и сделать какую-то пакость. Я заметила, что даже Виэлью они меньше обижали теперь — как будто запасы злобности у них разделились на двоих. Мне было очень тяжело. Я чувствовала
— И зачем тебе это понадобилось? Она тебе даже не подруга, а так.
Я попыталась объяснить ей, что дело не в Виэлье, а во мне, что мне стало очень стыдно — помогать всем травить одного. Стелла только покачала головой неодобрительно:
— По — моему, это еще глупее. Есть правило, кто доносит — того наказывают, и это справедливо. А ты пошла против всех, и по каким-то выдуманным причинам.
Лил смотрела то на меня, то на Стеллу, видимо, пытаясь понять, кто прав. Ничего не решив, она молчала и печально вздыхала.
Я подумала, что мама в таком деле поступила бы также. До выходных я не могла спросить у нее совета. Только старалась вести себя, как она — молчать, не отвечать на насмешки, не смотреть по сторонам, ходить, не опуская глаз и головы, хотя мне и хотелось спрятаться от всех.
Очень тяжело было в обеденном зале и на уроках (на репетициях было немного проще — туда из нашего класса приходили четыре «танцовщицы», и все). Все время на меня сердито смотрели, или пересмеивались, или просто делали вид, что меня нет, что я для них — пустое место. В спальне хотя бы этого было меньше, к тому же, Лил и Стелла старались меня поддержать и приободрить, как могли. По вечерам мы уходили в соседнюю комнату, садились за дальний стол и разговаривали, обсуждая репетиции, Ирмину, будущие каникулы — все подряд. Эти разговоры, когда я могла хоть немного забыть об общей неприязни, были мне необходимы, иначе, наверно, я бы совсем пала духом.
Я старалась как можно чаще бывать на репетициях или в библиотеке — подальше от моего класса, злых взглядов и ехидных слов.
На репетициях постановщик все объяснял нам подробно и «довольно толково» — так сказала Стелла, когда пришла однажды посмотреть. Кроме того, мне очень нравился один его прием, хоть и простенький, но действенный. Он нам велел по очереди садиться в зал и смотреть, как танцуют остальные. Поскольку наши партии были похожи, только с некоторыми вариациями, то очень хорошо можно было представить, как ты сама выглядишь на сцене. Конечно, нам было любопытно побывать и на других репетициях, и мы, с Лил и Стеллой, несколько раз пробирались потихоньку за кулисы. Это мы делали и раньше, но мне никогда до того не приходило в голову размышлять об актерах. Удивительно вот что — артисты изображали королей, воинов и великих волшебников, но для постановщика, да и вообще для каждого, кто был рангом повыше, чем актеры, они были почти никто. Их ругали, выгоняли за кулисы, если те пытались пререкаться, могли и прибить, если постановщик совсем разгневается. И сами актеры тоже удивляли. Вот они изображают какого-нибудь властелина, у них и движения царственные, и смотрят надменно. А потом они приниженно хихикают, когда постановщик замахнется на них или скажет что-нибудь грубое, да и сами за кулисами — сплетничают, ругаются, пакостят друг другу. Не понимаю, как это уживается в одном человеке — испортить другому в костюмерной красивые туфли или измазать перед самой примеркой изнутри чернилами парик — чернила, когда парик надевают, тут же текут по лицу — а потом выйти на сцену и изобразить благородного воина или нежную принцессу. Но, самое-то непонятное, очень похоже изображают, им веришь.
Один раз, после репетиции, мы шли из со Стеллой и Лил в обратно училище. Я рассказала им про эти свои мысли об актерах. Лил, подумав, сказала:
— Артисты на сцене ходят в костюмах, говорят слова за королей или героев. Поэтому нам и кажется, что они на самом деле такие же. Это же театр.
— Да, конечно, но ведь они играют так убедительно — как в это не поверишь.
— Я думаю, — сказала Стелла, — что они так хорошо представляют себе свою роль, что сами себя обманывают. К тому же, есть у них определенные приемы… Вот им и веришь. Так и должно быть.
Подруги, конечно, были правы, но все-таки оставалась какая-то тайна. Неужели можно так притворяться? Показывать такие чувства, каких в тебе совсем нет?
Вечером, накануне выходного, когда все почти разошлись, я сидела одна за столом и думала — сказать маме или нет о том, что случилось, что я теперь в ссоре почти со всеми девочками. Поразмыслив как следует, я все-таки решила промолчать, потому что маму все это очень огорчило бы. Совесть укорила меня — получается, я скрываю от нее. Но, подумалось сразу, ведь и она не говорит мне, наверно, полностью все. Многие важные вещи, например, то, что наша семья когда-то жила в Ургеле, мама никогда раньше не рассказывала. И разве только это? Например, мамины сны на ее совершеннолетие — она мне так и не рассказала ни одного, кроме того, про Ургел, сколько я ни спрашивала. Может быть, когда у тебя появляются от близких людей тайны и ты сама решаешь, как поступать — это и есть взрослая жизнь? Может быть… Но мне это не нравится.
А про актеров, точнее, о своих наблюдениях над ними, я маме рассказала. Мне было важно, будет ли она объяснять эту актерскую странность, как Стелла и Лил, или согласится со мной, что актеры — это загадка. Но мама не сделала ни того, ни другого. Она строго посмотрела на меня и сказала:
— Мне жаль, что ты так плохо думаешь о людях, Растанна. Постарайся уж в будущем искать в людях лучшее…
— Но если они…
— Добрый человек ищет доброе, злой — злое. Ищет — и находит, — сказала мама таким тоном, что спорить сразу расхотелось.
Прошла еще неделя. Я никак не могла дождаться, когда же, наконец, начнутся каникулы. Однажды утром, когда мы пришли на завтрак, я заметила, что Виэлья сидит между Ирминой и Даннирой, да и прочие девочки из «певиц» с ней говорят, передают, если надо, тарелку или хлеб. Она мельком поглядела на меня и отвернулась. Значит, ее простили. Но мое положение ничуть не изменилось, со мной никто не разговаривает, как и раньше, кроме Лил и Стеллы. Когда мы вставали после завтрака, я вдруг увидела, что Даннира наклонила недопитый стакан так, чтобы остатки чая пролились на мое платье.
— Ах, стакан упал, — притворно запричитала она, а «певицы» громко засмеялись. Виэлья смеялась вместе со всеми, глядя на меня. Мне хотелось плакать, глаза защипало, и я изо всех сил заставила себя успокоиться, чтобы никто не заметил слез. Стелла протянула мне салфетку, и я кое-как промокнула мокрое пятно на коленке.
— Вот видишь, не стоила она твоей помощи, — зашептала Стелла мне на ухо, когда мы шли с завтрака. — Знай теперь, что никому зря войну не объявят — видишь, что она за человек.
Потом, в спальне, я все думала об этом, и мне было очень горько — это ведь несправедливо, что человек, за которого ты заступился, потом начинает вместе с прочими травить тебя. И все же, думая обо всем этом, я поняла, что еще раз поступила бы также. Пусть этого никто не понимает, но я уверена, что права. Если бы я преследовала бы ее вместе со всеми, то просто не смогла бы потом себя уважать.
И все же я не выдержала — в первый же выходной рассказала маме о том, что случилось. Мама слушала меня, нахмурившись и опустив глаза.