Изгнанница
Шрифт:
Кое-что важное произошло через неделю после моего рассказа об Ургеле. Одна девочка, которую я считала приятельницей Ирмины, Кольфинса, тоже из «певиц», подошла ко мне на прогулке. Я как раз была одна, сидела на скамейке и вытряхивала камешек из ботинка, а все остальные кормили голубей или прохаживались у фонтана. Кольфинса уже несколько дней посматривала на меня, видно, хотела поговорить наедине, но я все время была со Стеллой и Лил. А сама я не хотела подходить к ней — мне помнилось, как она ехидно смотрела на меня или смеялась шуткам Ирмины надо мной. Конечно, Кольфинса могла бы разбудить меня ночью, тогда мы бы смогли поговорить без свидетелей (они бы спали). Я представила —
Кольфинса села рядом со мной.
— Послушай, я давно хотела сказать… Только обещай, что не расскажешь никому!
— Ладно, обещаю, — сказала я и тут же подумала, что зря обещала ей это. Вдруг это что-то важное, но касается не меня, а другого человека, а я буду знать и молчать…
— Помнишь, когда ты облила Ирмину чернилами? Все тогда решили, что это ты наколдовала?
— Еще бы не помнить!
— Так вот, ты не виновата, это я все сделала. Но потом такое началось… я и побоялась признаться.
— Как это — ты сделала? Ты что, колдовать умеешь?!
— Да нет, конечно, — Кольфинса говорила нетерпеливо и быстро. — Чернильница у нее стояла на свитке, а я повернулась, когда Ирмина стала про Ургел спрашивать, моя парта как раз перед ней, и начала тянуть на свиток на себя.
— Зачем?
— Да просто так, ну все же шумели, вопросы задавали, делать было нечего, вот я и начала совсем машинально ее свиток теребить. А тут все на тебя посмотрели, и я обернулась, но случайно сильно дернула за краешек свитка, чернильница и перевернулась. Она, наверно, треснутая была…
— Ирмина?
— Ох, да чернильница, конечно. Она разбилась, все пролилось, ну, в общем… вот так.
Тут я ужасно разозлилась.
— Ну, так почему же ты сразу не сказала?
— Да я сначала и не поняла… потом только… И вообще — побоялась. А ты тогда так здорово рассказывала про Ургел… Мне стало стыдно, и я решила признаться. Да, еще я вчера с Ирминой поругалась, вот…
Кольфинса смотрела на меня из-под белесых ресниц честными глазами. Мне было понятно, что она поссорилась с Ирминой и решила подружиться со мной. Мне это совсем не было приятно — ясно ведь, что она помирится с Ирминой и снова сделает мне какую-нибудь гадость. И еще было очень досадно — я ведь думала, что это было мое волшебство, а раз это все Кольфинса — значит, я ничего особенного не умею… Хотя мама, конечно, обрадуется, когда про это узнает.
— Я маме это расскажу, хорошо?
— Ты же обещала молчать! Это нечестно! — возмутилась она.
— А что мама про меня думает, что это я натворила — это честно?
— А вдруг она все передаст госпоже Фарриста или воспитательнице?
— Не передаст, обещаю.
— Ну… ладно… — Кольфинса была недовольна, и, кажется, начала жалеть, что решила со мной подружиться и все рассказать.
Она отошла к «певицам». Брызги от фонтана сверкали серебром, в них то и дело появлялись и гасли маленькие радуги. И неожиданно, без какой-либо причины, мне озарило, холодной таинственной волной прошло в душе ощущение, что все же есть у меня какой-то дар… но я еще не понимаю, что это.
Глава 8
Мне думалось, что после того урока я забуду про загадочное княжество. Но начались тоскливые, неспокойные сны. Какие-то леса с бесконечными каплями на листьях и иглах деревьев, дороги, оплаканные дождем, а над ними туман, туман. И такой тоскливый утренний холод… Обугленные бревна деревенских домов и развалины замков. Искривленные, неправильно растущие стволы деревьев. Я решила спросить у мамы, что же это может быть — просто сны из-за того, что я читала очень много об Ургеле, или в самом деле мне снится эта земля. Как будто это печальное место зовет меня к себе…
Когда наступил следующий выходной, третья четверть восходящей луны, меня вызвали в вестибюль сразу после завтрака, только я успела сесть и начать готовить уроки. Это меня удивило — маму не отпускали в этот день, один раз она смогла навестить меня накануне выходного, почти перед ужином, и мы гуляли час или два. Я быстро сложила книги и учебники в свою тумбочку, взяла плащ и побежала вниз. Мама выглядела радостной и немного таинственной, как будто она приготовила какой-то необыкновенный сюрприз. Мы вышли из Театра, а потом мама повела меня не на бульвар, как раньше, а через площадь, потом какими-то улочками. Еще не ушла утренняя прохлада, солнце грело, но пока не наступила дневная жара. Мы свернули в какой-то сквер. На большой клумбе, даже скорее, круглом газоне, среди аккуратно подстриженной травы росли темно — красные розы. На лепестках и листьях — капли. Мы не подошли к цветам, но даже издали доносился их запах — горький и свежий.
Затем мы вышли на широкий проспект, по которому ехали экипажи один за другим. Я все еще не поняла, каков же этот город. Он чистый, немного чопорный. Мужчины носят длинные черные плащи, женщины тоже выбирают одежду темных цветов. Но при этом здесь очень любят цветы. Цветочницы продают их тут и там, у них белоснежные передники поверх темных платьев, а цветы лежат в небольших тележках, как переезжающие с места на место клумбы.
Эльфы на улице почти никогда не попадаются, поэтому нас с мамой часто провожают взглядом. Ранней весной хотя бы мы надевали капюшоны, а сейчас… Мне кажется, все на нас смотрят, хотя на самом деле, конечно, это не так. Мама идет, спокойно глядя перед собой. Я стараюсь тоже держаться прямо, хотя хочется опустить голову и уткнуться взглядом в землю.
И вот, наконец, мы остановились перед старым домом в три с половиной этажа (сверху пристроили что-то наподобие маленькой мансарды, но до целого этажа пристройка не доросла). Пока мы шли, мама молчала, только радостно поглядывала на меня. Я видела, что ей не хочется говорить на улице, и не приставала к ней с расспросами. И вот мама повела меня вверх по старенькой темной лестнице, до самого последнего этажа. А затем отперла одну из дверей.
Перед нами открылась маленькая комнатка, в которой стояли кровать, шкаф, стол и два стула.
— Теперь я здесь живу, — сказала мама, улыбнулась и поцеловала меня. — Я нашла новую работу и могу снимать комнату!
Я ужасно обрадовалась и начала спрашивать обо всем сразу: что за работа, много ли надо платить за это жилье и не могу ли я тоже поселиться здесь. Оказалось, мама нашла место пианистки в одном кафе, как зимой в Тальурге. Платили там очень мало, и часть денег надо было отдавать Комиссии помощи изгнанникам — за выданные вещи и мое ученье, ну, и за жилье тоже платить, но уже хозяйке. На еду будет хватать — потому что в школе меня кормят, но брать на каникулы полностью мама меня не сможет, потому что на двоих ее денег будет недостаточно. Поэтому, пока мама не рассчитается за долги, жить я с ней не смогу. Но если мы решим все-таки и после лета оставаться здесь, в Тиеренне, а не идти в Эрстен и, значит, не откладывать на дорогу, может быть, маме и удастся рассчитаться с долгами. К зиме — уже наверняка. И тогда я смогу жить с мамой на каникулах. А летом, пускай и не этим, будут каникулы — целых два месяца! Впрочем, две недели зимой — тоже прекрасно.