К полюсу!
Шрифт:
С радостью могли мы наконец 7 сентября приняться за постройку хижины. Мы облюбовали по соседству хорошую площадку на пригорке и с этого дня каждое утро, как настоящие рабочие, шагали туда на работу с ведром питьевой воды в одной руке и с ружьем в другой. Мы выламывали камни из морен и сносили их в одно место; потом выровняли площадку и сложили, как умели, стены. Орудий у нас было немного, по большей части мы пользовались голыми руками. Обрезок полозьев служил рычагом, и мы выворачивали им крепко смерзшиеся камни, когда не в силах были сделать этого руками. Лыжной палкой с железным наконечником разрыхляли гравий на площадке. Заступ сделали из лопатки моржа, привязав ее к обломку лыжной палки. Кирку изготовили из моржового клыка, прикрепив его к перекладине от нарт. То были жалкие орудия, но терпение наше преодолевало все трудности, и на площадке мало-помалу вырастали прочные стены из камней, уплотненные щебнем и проконопаченные мхом...
После целой недели усердной работы стены хижины были готовы. Они были невысоки, поднимались едва лишь на один метр над поверхностью земли. Но между ними мы вынули столько земли, что хижина будет достаточно высока: во всяком случае, в ней можно будет стоять. Теперь дело за крышей; но соорудить ее задача нелегкая. Кроме найденного нами на берегу бревна да моржовых шкур, других материалов у нас не было. Бревно было толщиной а 12 дюймов. Иохансен, провозившись с ним целый день, кое-как обтесал его с помощью нашего маленького топора. С немалым трудом втащили бревно наверх и водрузили поверх стен, как матицу.
Шкуры были такие длинные, что пришлось их перекинуть с одной боковой стены хижины через матицу на противоположную стену. Из моржовой кожи мы нарезали ремней и на них к обоим концам шкур подвесили большие тяжелые камни; и тогда шкуры вытянулись до нижнего края стен. Затем поверху наложили на крышу камни. И опять же камнями, мхом, обрезками шкур и, наконец, снегом плотно заткнули все щели. Оставалось еще соорудить каменные скамьи для спанья и приладить «дверь» к входному отверстию. Оно было сделано в стене, в одном из углов хижины. К нему вел вырытый в земле короткий проход, накрытый сводом из льдин, подобный тому, как устраиваются входы в эскимосские хижины. Нам не удалось вырыть проход такой длины, как хотелось, — земля промерзла и стала слишком твердой для наших самодельных орудий. И высота прохода была невелика, пробираться по нему в хижину приходилось ползком на четвереньках.
Хижина была немногим больше десяти футов в длину и около шести в ширину. Укладываясь в ней поперек, я упирался головой в одну стенку и ногами в другую. Но и тогда все-таки можно было немножко двигаться, а на середине я мог стоять, выпрямившись во весь рост.
В одном углу хижины мы устроили небольшой очаг, на котором готовили еду. В крыше над ним вырезали в моржовой шкуре круглое отверстие, а из медвежьей шкуры устроили заслонку. Вскоре, однако, понадобилось устроить трубу, чтобы ветер не гнал дым обратно в хижину, иначе чад в ней становился нестерпимым. Единственными строительными материалами были теперь лед и снег; из них воздвигли на крыше великолепную трубу, которая отлично исполняла свое назначение и давала хорошую тягу. Понятно, такая труба не могла быть особенно прочной; с течением времени отверстие в ней расширялось от нагрева, бывало и так, что из трубы капало прямо в очаг. Но в таком строительном материале, как снег и лед, недостатка не было, и обновлять трубу было нетрудно. Это понадобилось сделать в течение зимы дважды. В местах, особенно подверженных воздействию огня, укрепили трубу кусками моржового мяса, костями и т. п.
Меню наших трапез упростилось до предела. Утром готовили бульон из медвежатины и съедали вареное медвежье мясо, по вечерам лакомились медвежьими бифштексами. Обеда у нас не было. Зато за завтраком и ужином каждый раз съедались огромные порции, и, странное дело, эта однообразная пища никогда нам не надоедала, и мы всегда поглощали ее с волчьим аппетитом. Иной раз мы или прибавляли к мясу кусочки сала, или обмакивали мясо в топленое сало. Но чаще подолгу довольствовались одним мясом. Если вдруг приходила охота поесть жирку, попросту вылавливали несколько поджарившихся кусочков сала из ламп или съедали шкварки от сала, которые оставались в лампе после горения; мы называли их пирожными, находя необычайно вкусными, и не раз мечтали, как восхитительны они были бы, если бы чуточку посыпать их сахаром...
В общем, нам в хижине жилось неплохо. Благодаря жировым лампам удавалось поддерживать в середине ее температуру примерно на точке замерзания. У стен было значительно холоднее, и сырость осаждалась на них красивыми узорами инея. Стены совсем побелели, а свет ламп, отражаясь от них, зажигал искрами тысячи кристаллов, и в хорошие минуты можно было вообразить себя в мраморных чертогах. За эту красоту приходилось, однако, дорого расплачиваться: при перемене погоды или когда мы много жарили и варили, со стен ручьями текла вода, между прочим, прямо в наш спальный мешок.
Мы поочередно несли обязанности повара — каждый в течение недели, и только это одно, в сущности, и разнообразило жизнь: вторники, когда один из нас кончал, а другой начинал стряпать, служили вехами, по которым определяли время. Мы постоянно подсчитывали, сколько «поварских» недель осталось еще до того момента, когда можно будет весной тронуться в путь. Я надеялся, что успею за зиму многое сделать: обработаю свои наблюдения и заметки, напишу отчет о нашем путешествии. Но сделал я ничтожно мало. Мешали не только скудный мигающий свет жировой лампы и неудобное положение — писать приходилось лежа на спине или сидя и ерзая на острых камнях, — вся окружающая обстановка отнюдь не располагала к работе.
Мозг работал вяло, и я никогда не чувствовал охоты писать что бы то ни было. Быть может, это зависело также от того, что записи невозможно было сохранить чистыми. Стоило только взять в руки лист бумаги, как на нем появлялись темно-бурые жирные пятна от пальцев; заденешь бумагу краем одежды, образуется темная полоса. Записи мои за это время приобрели отвратительный вид. Это в буквальном смысле слова «чернокнижие». Каким восхитительным представлялось нам то время, когда мы снова сможем писать на чистой, белой бумаге черными чернилами! Часто я сам с трудом разбирал свои карандашные заметки, сделанные лишь накануне.
Жизнь была так однообразна, что мало о чем приходилось писать. День за днем приходили и исчезали одни и те же мысли. В них было не больше разнообразия, чем в наших разговорах. В сущности, сами пустота дневника дает полное представление о нашей жизни за девять месяцев зимовки.
Только 19 мая норвежцы двинулись на юг. Через месяц на мысе Флора они совершенно случайно встретились с английской экспедицией, а 13 августа 1896 года корабль уже доставил их на родину. Через неделю в Норвегию вернулся и «Фрам»...
Уже на склоне лет, выступая перед молодежью, Нансен говорил: «Разрешите мне выдать один секрет по части так называемых счастливых предприятий, которые случались и в моей жизни. Этим самым я думаю дать вам действительно хороший совет. Поступайте так, как дерзал я: сжигайте за собой корабли, разрушайте позади себя мосты. Только в таком случае для тебя и твоих спутников не останется другого выхода, как только идти вперед. Ты должен будешь пробиться, иначе ты погибнешь».
Нансен был удивительным, разносторонне талантливым человеком.