К востоку от Эдема
Шрифт:
— Пустяки, — сказал Том. — Шевельнул слегка пальцами.
— Знаю я это «слегка»— тут и ведро, и швабра участвовали, и на коленках пришлось поползать, если только ты не изобрел новый способ уборки, не впряг в это дело ветер или наших кур.
— Да, я здесь изобретаю, потому все время и занято. Изобрел такой паз, чтобы галстук свободно скользил в жестком воротничке.
— Ты ведь не носишь жестких.
— Вчера надел. И вчера же изобрел. А куры — кур я разведу миллионы, настрою курятников по всему ранчо, с приспособленьицем на крыше, чтоб окунать их в белильный раствор. А яйца будет подавать наружу небольшой конвейер — вот! Я нарисую тебе.
— Прежде завтрак нарисуй, — сказала Десси. — Нарисуй глазунью. Окрась розовым и белым ветчину.
— Будет сделано! — воскликнул Том, открыл дверцу, занялся плитой так яростно, что волоски на пальцах свернулись и обуглились от жара. Подложил дров и опять засвистал свою мелодию.
— Ты точно козлоногий фавн, играющий на свирели где-нибудь на холме в древней Греции.
— А кто ж я, как не фавн? — воскликнул Том.
«Он так непритворно весел, почему же у меня на сердце тяжело? — горестно подумала Десси. — Почему я никак не могу выкарабкаться из серого мешка своей тоски?.. Нет, выкарабкаюсь! — вскричала она мысленно. — Раз он может, то и я смогу».
— Том! — сказала она.
— Окрась мою глазунью в радостный, в пурпурный цвет.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Долго в тот год зеленели холмы, и лишь к концу июня трава пожелтела. Метелки овсюга, тяжелые от семян, поникло висели на стеблях. Роднички не пересыхали и летом. Скот на вольном выпасе тучнел, наливался здоровьем. В то лето население долины Салинас-Валли забыло о засушливых годах. Фермеры прикупали землю, не соразмеряя со своими возможностями, и подсчитывали будущую прибыль на обложках чековых книжек.
Том Гамильтон трудился, как усердный великан — не только шершавыми сильными руками, но и сердцем и душой. Снова застучал молот в кузнице. Том покрасил старый дом, побелил сараи. Съездил в Кинг-Сити, изучил устройство туалетного бачка и соорудил ватерклозет из жести, которую умело согнул, и дерева, украшенного резьбой. Поскольку вода из родника поступала слабо, он сбил из секвойного красного дерева чан и поставил у дома, а воду туда подавал насос, приводимый в движение самодельным ветрячком, так умно слаженным, что он вертелся при самом слабом ветре. И Том сделал из металла и дерева модели еще двух своих изобретений, чтобы осенью послать в бюро патентов.
И трудился он весело, энергично. Десси приходилось вставать очень рано, иначе Том, того гляди, сделает сам всю домашнюю работу. Но она видела, что это великанье рыжее веселье не было естественным и легким, как у Самюэла. Оно не вскипало, не подымалось из нутра само собой. Том создавал, формовал, строил это веселье, прилагая все свое умение.
Десси была богаче всех в Долине приятельницами, но задушевных подруг у нее не было. И никому она не сказала о своем недуге, о своих болях. Хранила их в тайне.
Как-то застав ее замершей, напрягшейся в приступе боли. Том встревоженно воскликнул:
— Десси, что с тобой?
— Легкий прострел. Резануло спину — и уже прошло, — ответила она, согнав напряжение с лица. И через минуту оба уже смеялись.
Они часто и много смеялись, как бы подбадривая самих себя. Только ночью возвращалось к Десси горе утраты, неизбывное, невыносимое. А Том лежал в своей комнате, во тьме, и недоумевал, как ребенок. Слышал, как стучит, утомленно пошумливая, его сердце. Гнал от себя горькие мысли о сестре, хватался за планы, затеи, замыслы, изобретения.
Летними вечерами они всходили иногда на холм, глядели на закат, прощально красивший вершины западных гор, подставляли лицо ветерку, который шел в долину на место жаркого дневного воздуха, поднявшегося ввысь. Оба молча вдыхали вечерний покой. Оба были застенчивы и потому не говорили о себе. И, в сущности, не знали друг о друге ничего.
И Том удивился, и сама Десси удивилась своей смелости, когда однажды вечером спросила Тома, стоя на холме:
— Том, почему ты не женишься?
Он глянул на нее, отвел глаза, сказал:
— А кто за меня пойдет?
— Ты шутишь или серьезно?
— Кто за меня пойдет? — повторил он. — Кому я такой нужен?
— Ты, я вижу, говоришь всерьез. — И, нарушая неписаный закон их взаимной сдержанности, Десси спросила: — Ты был когда-нибудь влюблен?
— Нет, — коротко ответил он.
— Хотелось бы мне это знать, — произнесла она, точно не слыша.
Спустились с холма; Том молчал. Но на крыльце неожиданно сказал:
— Тебе здесь тоскливо. Тебе хочется уехать. — И, подождав минуту: — Так ведь? Ответь мне.
— Мне здесь лучше, чем где бы то ни было, — сказала Десси и спросила: — Ты к женщинам ездишь хоть изредка?
— Да, — сказал он.
— И удается там развеяться?
— Почти что нет.
— Что же ты намерен делать?
— Не знаю.
Они молча вошли в дом. Том зажег в старой гостиной лампу. Набитый конским волосом диван прислонил к стене изогнутую спинку — тот самый диван, на котором Том ездил на танцы и который потом основательно чинил. И на полу зеленый ковер — с тропкой истертости от дверей к дверям.
Десси села на диван, Том — у круглого стола посреди комнаты. Десси видела, что Том все еще сконфужен своим признанием. «Как неиспорчен он душой, — думалось Десси, — и как неприспособлен к миру, в котором даже я разбираюсь лучше, чем он. Он рыцарь по натуре, избавитель от эмеев-драконов. Мелкие грешки его кажутся ему так велики, что он считает себя недостойным, низменным. Ах, был бы жив отец. Он ощущал великие задатки в Томе. Он, может, быть, сумел бы извлечь их из тьмы, дать им крылатый простор».