Кафе на вулкане. Культурная жизнь Берлина между двумя войнами
Шрифт:
Евреи-большевики сидят в «Романском кафе» и строят свои злокозненные революционные планы; а по ночам они заполняют развлекательные заведения на бульваре Курфюрстендамм, танцуют под музыку негритянских оркестров и смеются над бедами эпохи.
Это был первый эффектный удар Геббельса в таком символическом месте. За ним последовали другие, более значительные, имевшие серьезные последствия. Однако в тот раз жизнь Шарлоттенбурга, этого веселого светского района, присоединенного к Берлину в 1920 году, вскоре вернулась в привычное русло, и он снова приобрел привычное оживление. Берлинцам было не привыкать к таким стычкам. Кроме того, благодаря вновь воцарившемуся экономическому процветанию, большинство людей имели работу или учились, и в городе насчитывалось много молодежи (трети из которой еще не исполнилось и двадцати лет). Они вставали на рассвете и шли на работу, в университет, в школы профессионального обучения, а после отправлялись развлекаться. Бульвар Ку’дамм все так же был их излюбленной целью, потому что там было все лучшее в городе: бары, рестораны, кафе, танцевальные и джазовые клубы, кабаре, кинотеатры, театры, бордели, заведения для травести и гомосексуалистов… Там можно было найти развлечения на любой вкус и кошелек. Берлинцы желали продолжать свои танцы на вулкане.
В обзоре Berliner Tageblatt не приводилось названий заведений, пострадавших от нападения нацистов. Однако, судя по сведениям, хранящимся в Федеральном архиве Берлина, – тут я цитирую британского историка Дэвида Ирвинга – «одна из нацистских группировок вошла в „Романское кафе“ и напала на евреев». Со своей стороны, берлинский историк Карл-Хайнц Метцгер, не называя источника, утверждает, что в «Романском кафе» «нацисты ломали мебель и нападали словесно и физически на испуганных клиентов».
Я внимательно изучил этот вопрос, пытаясь найти больше данных относительно конкретного ущерба или личности возможных пострадавших, однако более ничего не отыскал. Из этого я делаю вывод, что кафе и его посетители не слишком пострадали. Я представляю себе, что, как и в остальных магазинах и заведениях на бульваре Ку’дамм, всего лишь через несколько дней после нападения и в «Романском кафе» все вернулось на круги своя. Нитц снова принялся регулировать движение – несколько человек налево, остальные направо, – а Рыжий Рихард – раскладывать газеты по деревянным ячейкам. Вернулись завсегдатаи, которые, высказавшись по поводу происшествия, вновь обратились к своим делам. Ближе к вечеру в «бассейне для пловцов» снова воцарилась лихорадочная деятельность. Как и говорил Вальтер Беньямин, в эти часы в кафе было что-то от ярмарки, от биржи труда, на которой толпа людей обменивалась информацией, устанавливала связи, обсуждала контракты, соглашалась на работу, предлагала продукцию, развивалась, сплетничала, оговаривала конкурента. Большинство посетителей сидели за одним столиком недолго, многократно пересаживаясь и спешно поглощая две-три чашки кофе. Кофе перестал быть напитком, который размеренно употребляли с десертом, он стал стимулятором, который помогал бороться со сном и сохранять голову свежей. Кофе превратился в наркотик – пусть и слабый – новой активности, новой современности.
Актриса и бродяга
1928
В январе 1928 года Театр на Курфюрстендамм представил зрителю пьесу Beiuns um die Gedachtniskirche rum, название которой переводится приблизительно как «В нашем районе, около Мемориальной церкви». Речь шла о мюзик-ревю, способном развлекать зал на протяжении более трех часов, при температуре, поддерживать которую с трудом удавалось при помощи едва работающих печурок во влажных и плохо проветриваемых помещениях берлинских театров. Номер, подаривший название всему ревю, исполнялся официантом, который фальшивым баритоном утверждал, что знает всю подноготную клиентов своего заведения. Официант подражал Калле, а заведением, конечно же, было «Романское кафе». Существовало простое объяснение, почему действие ревю происходило именно там: композитор, Фридрих Холлендер, бывал в «Романском кафе» почти ежедневно.
Фридрих Холлендер происходил из семьи музыкантов. Его отец сочинял музыку к опереттам, мать была певицей, а дядя – директором небезызвестной Консерватории Штерна. Еще ребенком Фридрих наигрывал на клавишах рояля в семейной гостиной, а в юные годы подрабатывал тапером, аккомпанируя немым кинолентам, большинство из которых впервые видел в момент выступления, а потому был вынужден импровизировать. Так у него обнаружился талант к взаимодействию с публикой. Он стал сочинять музыку, к которой сам писал слова.
В 1915 году Холлендера призвали в армию, однако, в отличие от Киша и благодаря хорошим связям отца, ему удалось сменить винтовку на дирижерскую палочку. Войну он прослужил дирижером духового оркестра, аккомпанировавшего военному театру. Увиденное на фронте потрясло его. С тех пор веселое в его музыке всегда сочеталось с серьезным. Холлендер сотрудничал с литературно-политическими кабаре, которые стали появляться в послевоенный период (легендарные Schall und Rauch и Grossenwahn), и, прославившись вскоре как сочинитель популярных музыкальных ревю, не забывал вставлять в них элементы политической и социальной критики. В на первый взгляд фривольный «В нашем районе…» – так обычно о нем отзывались обозреватели – Холлендер включил два номера, в которых высмеивались прусская армия и ностальгия по системе правосудия имперского периода.
Холлендер обычно посещал «Романское кафе» в компании своей жены, актрисы и певицы Бландины Эбингер. Они познакомились в кабаре Schall und Rauch, и специально для нее Холлендер написал цикл Lieder eines traurigen Madchens («Песни грустной девушки»). Они приходили днем и садились за столик, за которым встречались деятели кабаре и театра. Тон задавал Вальтер Меринг, в молодости дадаист, автор едких сатирических стихов и душа берлинского политического кабаре (его первый стихотворный сборник так и назывался: «Политическое кабаре»). Помимо них, завсегдатаями этого столика были уже знакомая нам Валеска Герт, журналист и критик Георг Цивьер, позже написавший историю кабаре, а также актриса Карола Неер и ее муж Клабунд, называвший себя бродячим поэтом. Часы шли, и стол обычно превращался в штаб, где строились планы, вспыхивали споры, а временами – к возмущению преподавателей живописи – даже разыгрывались сцены.
В кафе это был не единственный стол, за которым громко обсуждались театр и кабаре. На разумном расстоянии в «бассейне для не умеющих плавать» сидел Бертольт Брехт, окруженный своей «партией». Брехт был одним из enfants terribles [14] культурной сцены Берлина. Как и многие другие ее представители, он не был берлинцем. Брехт родился в Аугсбурге, колыбели банковского дома Фуггеров, тихом провинциальном городе, полном барочных зданий и увенчанных маковками церквей.
14
Ужасный ребенок (франц.). Чаще употребляется для описания несносного (избалованного, капризного, озорного, непоседливого) ребенка. – Прим. пер.
Тут я сделаю отступление, которое может быть интересно читателю. Аугсбург находится в Швабии, области на юге Германии, расположенной на территории современных Западной Баварии и Баден-Вюртемберга. В свое время у Брехта не возникало проблем, связанных с этническим происхождением, однако в наше время быть швабом в Берлине нелегко. К примеру, в районе Пренцлауэр-Берг можно наткнуться на весьма недвусмысленные надписи. Некоторые из них агрессивны: «Смерть швабам». Другие – пошлы и безвкусны: «Не покупайте там, где швабы». Недавно я видел на Гельмгольцплац, одной из районных площадей, уже почти в районе Панков, плакат, который гласил: «Швабы в Пренцлауэр-Берге: мелкотравчатые бюргеры, маниакально следящие за соседями, совершенно не чувствующие берлинской культуры. Что вы здесь забыли?» Во время другой прогулки по окрестностям Пренцлауэр-аллеи мое внимание привлекли аббревиатуры, которыми, словно граффити, были исписаны стены: TSH. Один из соседей объяснил, что это значит Totaler Schwaben Hass, то есть «тотальная ненависть к швабам».
Эта проблема не нова. По сути дела, своего апогея она достигла в 2013 году, когда Вольфганг Тирзе, в то время председатель Бундестага, заявил одной из берлинских газет:
Швабы должны научиться говорить Schrippe (слово на берлинском диалекте, обозначающее «булочка», на швабском же – Weckle или Semmel) и уяснить раз и навсегда, что Берлин – не провинциальный город, где можно заставить соседей по расписанию подметать лестницу в подъезде.
Разразился скандал. Тирзе получил более трех тысяч возмущенных сообщений, попросил прощения и сквозь зубы произнес одну из тех фраз, которые говорят политики, когда вынуждены брать свои слова обратно: «Мы всегда рады швабам».