Кафе на вулкане. Культурная жизнь Берлина между двумя войнами
Шрифт:
Клабунд все время перемещался между Мюнхеном, Лозанной, Берлином и Давосом. В первых трех он вел богемную жизнь, а в Давос приезжал раз в несколько месяцев на лечение. На курорте он жил, как персонаж «Волшебной горы» Томаса Манна. Там Клабунд познакомился со своей первой женой, Брунхильдой Геберле, также туберкулезной больной, которая умерла во время преждевременных родов. Клабунд, мучаясь угрызениями совести, написал в одном из своих стихотворений: «Я осквернил тебя, Mater dolorosa [15] , я убил тебя своим ребенком».
15
Мать скорби (нем.). – Прим. пер.
Клабунд пришел бы на премьеру «Трехгрошовой оперы», несмотря на то что был далек от Брехта и их отношения были неоднозначными. Драматург Карл Цукмайер, который хорошо знал обоих, написал в своих мемуарах: «По правде сказать, они друзья, но с тем же успехом можно было бы назвать их врагами». В Берлине Брехт и Клабунд сблизились. Их объединяла любовь к театру, кабаре, поэзии и музыке. Клабунд был автором многих баллад, которые Брехт играл по трущобам районов Фридрихсхайн и Кройцберг. Однако их отношения ухудшились. Геза фон Чиффра рассказывал о еще одной сцене, которую он наблюдал в «Романском кафе»: Клабунд говорит Брехту что-то пренебрежительное и бросает ему, чтобы тот не слишком-то наглел, потому что, в конце концов, Брехт начал свой творческий путь с его, Клабунда, песен. Ответ Брехта был незамедлителен: «И с твоей жены».
Присутствующие поняли эту насмешку. Брехт и Карола Неер познакомились в Мюнхене. Затем театр их разлучил, отправив в разные города: Брехта в Берлин, Неер во Вроцлав. Неер начала блистать на сцене в качестве певицы и актрисы. Она обладала природным актерским талантом, была «современной, агрессивной, раздражающей», как говорил Клабунд, и имела «дикий голос, как у ребенка, выросшего в сельве», по мнению одного из критиков той эпохи. Клабунд последовал за Неер во Вроцлав. Он хотел дать ей главную роль в своей пьесе Der Kreidekreis («Меловой круг»), адаптации семейной драмы, действие которой происходит в Древнем Китае. Неер согласилась, премьера пьесы состоялась в 1925 году, и в том же году они поженились. Вместе уехали в Берлин, где «Меловой круг» имел огромный успех (позже на его основе Брехт напишет свою пьесу «Кавказский меловой круг»). В столице Клабунд занялся сочинением произведений для кабаре, а Карола Неер заявила о себе как об одной из лучших актрис берлинской сцены и стала музой левой интеллигенции. Она считалась одной из самых красивых женщин Берлина. У нее было несколько любовников, среди которых был и Брехт.
Брехт предложил Неер исполнить в «Трехгрошовой опере» звездную роль Полли, пропавшей дочери, сбежавшей с Мэкки-Ножом. Неер даже приняла участие в первых репетициях, но узнав, что муж тяжело болен, немедленно уехала, чтобы быть рядом с ним. Клабунд всегда сопровождал ее в «Романское кафе»; а теперь она была с ним у его смертного одра. Брехт каждый день звонил в Давос и умолял Неер вернуться, но она отказывалась. Она оставалась с мужем во время его предсмертной агонии и не возвращалась, пока не прошли похороны. После этого Неер возобновила репетиции, однако несколько раз теряла на сцене сознание: она не могла слышать адаптированные Брехтом баллады авторства Франсуа Вийона, еще одного бродячего поэта. Он был любимым поэтом Клабунда; Брехт и познакомился с Вийоном через Клабунда.
Поэты – это слезы нации. В мире, где правят выгода и приспособленчество, в мире удобного и надежного существования, должностей и почестей, у него не было ничего, кроме собственных убеждений и собственного сердца.
Этими словами поэт Готфрид Бенн завершил свою речь на похоронах Клабунда. Карл фон Осецкий, издатель и главный редактор журнала Die Weltbuhne, чуть позже написал в некрологе: «Это был последний свободный рапсод, последний из трубадуров, и его произведения переживут наследие большинства наших поэтов со времен Генриха Гейне». Однако время не подтвердило его слова.
Обычное воскресенье
1929
Штегеман платит за карикатуры все меньше и меньше, и, хотя сочувствующие официанты и помогают периодически экономить на кофе, они не помогают платить за морфий. Поэтому Хёкстеру приходится искать дополнительные источники дохода. Самое выгодное – вымогать деньги у других посетителей. У него имеются несколько конкурентов, среди которых устрашающий Антон Ку, недавно прибывший из Вены, писатель, который едва ли что-то пишет, но уже снискавший себе славу вымогателя в «Центральном кафе». Однако Хёкстер – выходец из семьи торговцев, и его список потенциальных жертв больше, а еще он действует на своей территории.
Хёкстер разработал систему тарифов в соответствии с размером кошельков своих жертв. Он знаком с покупательской способностью завсегдатаев и быстро знакомится с карманом новичков: наблюдает за ними, узнает про положение, в котором они находятся, и когда выясняется, например, что они выпустили книгу или подписали контракт, любезно приглашает на переговоры. Недельные тарифы варьируют от двадцати пфеннигов до полутора марок. Многие соглашаются, хотя все знают, что большая часть денег пойдет на морфий. Если кто-то об этом упоминает, Хёкстер разводит руками и говорит, что принимает наркотик, чтобы успокаивать боль, которую ему причиняет заболевание печени. Со временем оплата комиссии превращается в ритуал, в котором все принимают участие, одни – с большим пониманием и снисходительностью, другие – с меньшим. Иногда у незнакомцев он прямо просит занять деньги. Сумма и сроки варьируются в зависимости от внешнего вида жертвы. Если кто-то обвиняет его в жизни за чужой счет, Хёкстер отвечает, что кафе нужны нахлебники для Umwelt – равновесия в природе – и для того, чтобы взывать к совести клиентов. Причина именно в этом, а не в плохом воспитании или снобизме, которым он никогда не страдал. Кто-то спрашивает, почему он серьезно не займется живописью, ведь жаль растрачивать такой талант. Другие заставляют пообещать, что он будет лечиться от зависимости. Однако большинство просто платят, из жалости или по привычке. Владелец кафе, герр Фиринг, закрывает на это глаза: «Он уже стал частью обстановки».
Речь Хёкстера увлекательна, витиевата и полна сарказма. Он часто заговаривает со своими жертвами, рассказывая историю про Квазимодо и колокольню. Про то, что он последний бедуин Берлина, а кафе – его оазис. Или повествует о своем кратковременном солдатском опыте, в роте, полной «неустойчивых элементов», первым среди которых был он сам, и что из-за этого его через несколько недель комиссовали, а война оказалась проиграна. Иногда вдается в подробности своего происхождения: он отпрыск уважаемой семьи талмудистов, внебрачный сын раввина и продавщицы каштанов. Порой сообщает, что за последние годы он напивался с каждым завсегдатаем кафе и что он единственный, кто способен всех защитить. Или хвастается своим успехом у женщин, пылкими романами с актрисами и танцовщицами кабаре. Никто не верит его россказням, однако все признают за ним талант попрошайки. С неожиданной ловкостью он перемещается от стола к столу, задерживаясь у одного из них и спрашивая со своим изысканным акцентом уроженца Ганновера нечто вроде: «Не одолжишь двадцать пфеннигов? Только до завтра! Слово чести!». Выпаливая свою литанию, он демонстрирует то, в чем, по мнению большинства, он талантлив более всего: в искусстве преклонять колена. Хёкстер исполняет свой пируэт с элегантностью и грацией балерины – горбатой балерины. Эффект довершает блаженная улыбка, если жертва – женщина, или гримаса осужденного на эшафот, если речь о мужчине. Как и сейчас, когда Хёкстер, в галстуке и с моноклем, появляется перед столом, который только что заняли два чванных господина. Приближается полдень, и в кафе начинают прибывать первые жертвы. Хёкстер набрасывается на них с блокнотом в руках. Это тетрадь, в которой у него записаны долги. Он открывает ее своими костлявыми пальцами, длинными, как паучьи конечности. Нижняя челюсть вытягивается, как лошадиная. Горб словно увеличивается. В такие моменты Хёкстер становится карикатурой на самого себя. Да, вы верно прочитали: Хёкстер в костюме, в галстуке и с моноклем. И с напомаженными волосами. Это подтверждает одна из фотографий, иллюстрирующих репортаж о «Романском кафе», опубликованный 4 апреля 1929 года в газете Munchner Illustrierte Presse. Элегантный вид Хёкстера можно трактовать как еще один признак буржуазности кафе. Вторая фотография представляет собой свидетельство возрастающего успеха заведения: на фотографии кафе предстает переполненным, все стулья фирмы «Братья Тонет» заняты.
Автором репортажа был Пауль Маркус, журналист, который донес до нас историю о лжекорреспонденте, специализирующемся на Болгарии. Тогда, несколько лет спустя, Маркус рассказывал, что туристические автобусы, ездившие по Берлину, приостанавливались у «Романского кафе», и гид, который только что описывал неизбежную Мемориальную церковь, поворачивал голову и объявлял в громкоговоритель: «Дамы и господа, леди и джентльмены, мадам и мсье, справа вы можете увидеть „Романское кафе“, Олимп бесполезных искусств, место встречи берлинской богемы…»
Всего через несколько лет «Романское кафе» было упомянуто в альтернативном гиде: «То, что не встречается в путеводителе Baedeker» в качестве Geheimtipp – места, известного лишь посвященным, – с указанием, что там можно было найти «репрезентативную выборку» берлинского общества. Весной 1929 года кафе превратилось в Мекку для многочисленных туристов, приезжающих в Берлин, – ведь наступили хорошие времена.
Некоторые автобусы даже делали остановку возле заведения, чтобы туристы могли выпить кофе на веранде, которая, безусловно, могла похвастаться наилучшим месторасположением и видом в Берлине. Естественно, оно было и самым шумным: посреди толп, которые куда-то бежали между Тауэнцинштрассе и Ку’дамм, среди гвалта, к которому примешивались скрежет шин и трамвайный звон. Только рано утром здесь можно было насладиться хоть какой-то тишиной и даже услышать птичьи трели из расположенного поблизости зоопарка.