Как хочется счастья! (сборник)
Шрифт:
Я спросил машинально.
– Что?
– Он прошипел, глядя на меня своими змеиными глазами: «Ты пожалеешь, дура! Песенка твоего Вадика спета». – Она вдруг потащила меня в сторону от домов. Мы уже подходили к моему подъезду. – Вадик, я думала, он просто так…
От подъезда отделились две крупные тени.
«Как те шестиклассники, что били меня, когда я возвращался из школы», – мелькнула мысль. Где ты, мама?
– Алла, тебя не тронут. Беги за дом на дорогу, – тихо сказал я. – Лови машину и уезжай.
– Я тебя не брошу!
– Ты мне мешаешь. Уходи! – я оттолкнул ее от себя. Она побежала.
Тени приближались. Я сунул руку в карман, нащупал пистолет. Отскочил в сторону, к стене, и передернул затвор.
– Эй, мужик, закурить есть? – Они приближались.
Я не стал дожидаться, кто из них ударит первым, и выстрелил. Один из них схватился за бок и заматерился.
– Эй, мужик, ты чего?
Мне показалось, что в голосе второго неподдельный испуг.
Господи, неужели я подстрелил совершенно постороннего человека?
Страшный удар пришелся мне в челюсть.
– Ах, сука! – Я удивился, что устоял. Только сделал два шага в сторону, туда, где росли кусты, и пригнулся. Того, в кого я попал из пистолета, я не видел, но второй ринулся ко мне через шиповник.
– Стоять, мудак! Пристрелю! – Я для острастки выстрелил в воздух. Какого черта это предписывается инструкцией? А этим верзилам по инструкции полагается меня убивать?
Сзади меня раздался шорох.
– Ты здесь еще? – Одной рукой тот, первый, все еще держался за бок, но во второй у него блеснуло лезвие.
Нож. Я повернулся и выстрелил наугад. Человек упал. У меня оставалось еще три патрона.
Хоть бы в одном окне зажегся свет! Впрочем, зачем мне сейчас зрители…
Стрелять нужно в ноги, чтобы не убить. Если я кого-то убью – меня посадят. Хрен тут разберешь в темноте, где у кого ноги. Я выстрелил наугад. Промазал. Второй нападающий обогнул куст и спрятался в тень за сросшиеся стволы двух толстых берез. Я выбрал позицию за кустами так, чтобы быть как можно менее заметным. Вот человек чуть показался из своего укрытия.
– Стой, мужик, не стреляй.
Я не понимал, серьезно он говорит или только отвлекает мое внимание. Я все равно стрельнул – по неясному светлому пятну. Раздалась громкая ругань, и пятно исчезло. Я не понял, ранил я кого-нибудь или нет. Вдруг светлое пятно отделилось от ствола и стало удаляться.
– Неужели уходит? – Я высунулся из кустов и осторожно, пригибаясь, почти ползком добрался до подъезда. Теперь пробраться в квартиру… Где-то в отдалении закричала Алла.
– Блин! – Я пополз назад. На корточках завернул за дом. Никого не было. А может, это кричала не она? Осторожно, крадучись, в тени вторично в августе подстриженных акаций, я стал пробираться к тому углу, за которым ее оставил. Ее светлые волосы удалялись от меня лунной копной.
Я негромко крикнул:
– Алла!
Копна остановилась. Я крикнул громче:
– Прячься в кустах!
Она заплакала навзрыд.
– Вадик!
Я вышел на дорогу и пошел к ней. Вдруг я не услышал, а скорее телом ощутил огромную горячую махину, несущуюся на меня.
Прыгнул в сторону. Алла завизжала:
– Вадик!
Я покатился по земле, но этого не понял, пока не остановился. Просто прекратилось вращение моего тела. Автомобиль пронесся мимо, сверкая лакированными боками, как потом рассказала мне Алла. Сам я этого не видел. Лежал на обочине, с закрытыми глазами во влажной грязи, из раны на голове текла кровь, и я ничего больше не ощущал. Перед глазами вставали сцены, словно взятые из старого спектакля.
Мы выступали на Краснопресненской все майские праздники и потом еще недели две. Погода стояла отличная, людей в зоопарк приходило море, и денег действительно стало больше, но, вопреки Лехиным обещаниям, не так уж намного.
– Ты облажался, Леха, – сказал я ему, когда после одного из наших концертов выручка составила даже меньшую сумму, чем мы с Таней заработали в первое выступление.
– Ну, как сказать, – вдруг рассмеялся он и, глядя на меня, хитренько прищурился.
Последнее наше выступление перед сессией было намечено на конец недели. Дальше концертную деятельность решено было на время прекратить. Денег ни на какую серьезную поездку мне, естественно, сколотить не удалось, да и предложить что-нибудь такое Тане уже не хватило бы смелости. В последнее время она не задерживалась с нами после выступлений. Отыграв, отплясав и отпев, она заходила за импровизированную ширму, которую мы соорудили для нее из четырех палок. На них, как на карнизы, были надеты полосы дешевой материи. Таня, уже не стесняясь, вставала прямо посередине улицы, мы загораживали ее нашим приспособлением – получалось что-то вроде переносной пляжной кабинки. Таня переодевалась, отдавала кому-нибудь из нас голубой сарафан, кокошник и накладную косу, выходила из кабинки и исчезала. Несколько раз я приглашал ее в кафе, как в те прекрасные дни, когда мы выступали вдвоем.
– Извини, я плохо себя чувствую. Пойду домой. – И правда, Таня, несмотря на весну, ходила бледная, худая и все время мерзла.
– Так, может, нам давно пора перестать выступать? – говорил я Лехе и ей.
– Нет, нет, давайте продолжать, раз уж начали. – Она как-то жалобно вскидывала глаза на Леху.
– Видишь, Танюха велит продолжать! – Хлопал меня по спине тяжелой дланью друг. Я уступал перед желанием их обоих.
В тот последний день Леха явился на Краснопресненскую один. Обычно он приезжал уже одетый для выступления: под курткой у него была атласная концертная косоворотка. А под нее, если прохладно, он надевал еще теплую тонкую водолазку. Сегодня его прикид вызвал изумление не только у меня.
На голове у Лехи красовалась настоящая австралийская шляпа – со слегка потрепанными полями и высокой тульей с зубами крокодила на черной веревке. Широченные его плечи обжимал никогда мной ранее у него не виданный светлый плащик, под ним голубели старые Лехины джинсы, заправленные в высокие ковбойские сапоги со звенящими шпорами.
– Ты банджо принес вместо балалайки? Меняем программу на ходу? – съязвил я, увидев его, гордо стоящего посреди дороги. Прохожие косились на Леху и обходили его, как волны разбиваются о волнорез.