Как стать писателем (2-е изд.)
Шрифт:
Старец этот, как я уже объяснил выше, был старец Зосима; но надо бы здесь сказать несколько слов и о том, что такое вообще „старцы“ в наших монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге не довольно компетентным и твердым. Попробую, однако, сообщить малыми словами и в поверхностном изложении. И во-первых, люди специальные и компетентные утверждают, что старцы и старчество появились у нас, по нашим русским монастырям, весьма лишь недавно, даже нет и ста лет, тогда как на всем православном Востоке, особенно на Синае и на Афоне, существуют далеко уже за тысячу лет. Утверждают, что существовало старчество и у нас на Руси во времена древнейшие, или непременно должно было существовать, но вследствие бедствий России, Татарщины, смут, перерыва прежних сношений с Востоком после покорения Константинополя, установление это забылось у нас и старцы пресеклись. Возрождено же оно у нас опять с конца прошлого столетия одним из великих подвижников (как называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма еще не во многих монастырях, и даже подвергалось иногда почти что гонениям, как неслыханное по России новшество. В особенности процвело оно у нас на Руси в одной знаменитой пустыни, Козельской Оптиной. Когда и кем насадилось оно и в нашем подгородном монастыре, не могу сказать, но в нем уже считалось третье преемничество старцев, и старец Зосима был из них последним, но и он уже почти помирал от слабости и болезней, а заменить его даже и не знали кем. Вопрос для нашего монастыря был важный, так как монастырь наш ничем особенно не был до тех пор знаменит: в нем не было ни мощей святых угодников, ни явленных чудотворных икон, не было даже славных преданий, связанных с нашею историей, не числилось за ним исторических подвигов и заслуг отечеству. Процвел он и прославился на всю Россию именно из-за старцев, чтобы видеть и послушать которых стекались к нам богомольцы толпами со всей России из-за тысяч верст. Итак, что же такое старец? Старец – это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли. Изобретение это, то есть старчество, – не теоретическое, а выведено на Востоке из практики, в наше время уже тысячелетней обязанности к старцу не то что обыкновенное „послушание“, всегда бывшее и в наших русских монастырях. Тут признается вечная исповедь всех подвизающихся старцу и неразрушимая связь между связавшим и связанным. Рассказывают, например, что однажды, в древнейшие времена христианства, один таковой послушник, не исполнив некоего послушания, возложенного на него его старцем, ушел от него из монастыря и пришел в другую страну, из Сирии в Египет. Там после долгих и великих подвигов сподобился наконец претерпеть истязания и мученическую смерть за веру. Когда же церковь хоронила тело его, уже чтя как святого, то вдруг при возгласе диакона: „Оглашенные, изыдите“, – гроб с лежащим в нем телом мученика сорвался с места и был извергнут из храма, и так до трех раз. И наконец лишь узнали, что этот святой страстотерпец нарушил послушание и ушел от своего старца, а потому без разрешения старца не мог быть и прощен, даже несмотря на свои великие подвиги. Но когда призванный старец разрешил его от послушания, тогда лишь могло совершиться и погребение его. Конечно, все это лишь древняя легенда, но вот и недавняя быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое пристанище, до глубины души своей и идти сначала в Иерусалим на поклонение святым местам, а потом обратно в Россию, на Север, в Сибирь: „Там тебе место, а не здесь“. Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и молил разрешить его послушание, и вот вселенский владыко ответил ему, что не только он, патриарх вселенский, не может разрешить его, но и на всей земле нет да и не может быть такой власти, которая бы могла разрешить его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил его. Таким образом, старчество одарено властью в известных случаях беспредельною и непостижимою. Вот почему во многих монастырях старчество у нас сначала встречено было почти гонением. Между тем старцев тотчас же стали высоко уважать в народе. К старцам нашего монастыря стекались, например, и простолюдины, и самые знатные люди с тем, чтобы, повергаясь пред ними, исповедывать им свои сомнения, свои грехи, свои страдания и испросить совета и наставления. Видя это, противники старцев кричали, вместе с прочими обвинениями, что здесь самовластно и легкомысленно унижается таинство исповеди, хотя беспрерывное исповедывание своей души старцу послушником его или светским производится совсем не как таинство. Кончилось, однако, тем, что старчество удержалось и мало-помалу по русским монастырям водворяется. Правда, пожалуй, и то, что это испытанное и уже тысячелетнее орудие для совершенствования может обратиться в обоюдоострое орудие, так что иного, пожалуй, приведет, вместо смирения и окончательного самообладания, напротив, к самой сатанинской гордости, то есть к цепям, а не к свободе.
Старец Зосима был лет шестидесяти пяти, происходил из помещиков….»
И т.д., этот третий по счету абзац пятой главы вообще чудовищный по длине и прыжкам в сторону, а по современным меркам и требованиям литературы вообще не должен был оказаться в книге. Потому, подумав, я попросту продолжал править только что написанный роман, а те фразы, которые правил, помещаю здесь же чуть ниже.
Нет, сообщаю заранее, я не тягаюсь с Достоевским, но если хотите писать для его современников, вам в самом деле лучше изучать стиль Достоевского, но тогда, чтобы иметь успех, придется и переселиться в тот век. Если же хотите завоевать читателей в нынешнее время, лучше все-таки послушать Никитина. Все-таки козе понятно, что романы, написанные языком Достоевского, читать не станут. Какие бы глубокие мысли там ни таились.
И еще одно очень важное слово. Всегда найдется идиот (это я вежливо, на самом деле их тьмы и тьмы), который вот щас заявит: что у Никитина за примитивные примеры, это же школа, это же элементарно, неужели этот выживший из ума маразматик ничего сложнее не может сказать, на такие примитивные азбучные примеры смотреть стыдно и пр., пр., пр.
Так вот, зайдите в любой книжный магазин, возьмите любую книгу любого среднего автора, откройте и прочтите хоть абзац. Вы увидите тьму сорняков, лишних слов, неверных оборотов, раздутый текст и так далее, так далее. Более того, возьмите книгу топового автора, проделайте то же самое: у него таких ошибок меньше, но и там есть, есть, есть!
А уже после этого решайте, стоит ли принимать во внимание «примитивные способы» улучшения литературного текста! Пройдите сперва школу, а про университеты поговорим позже. Если, конечно, сумеете усвоить школу, умник.
Увы, практически нет в России писателей, которые пишут… грамотно.
Можно править до бесконечности, не видя количества предыдущих исправлений. Это очень важно! Поясню для тех, кто не застал работу на пишущей машинке или подзабыл особенности.
Первое, это вы вставляете в пишущую машинку чистый лист бумаги, который в процессе топтания клавы усеиваете значками. В этом он похож на лист принтера, разве что качество печати на пишмашинке намного хуже, но дело не в этом. Главное, что текст появляется сразу на бумаге, а не на экране. Но вот вы начинаете править. Здесь слово заменили, там другое вычеркнули, эти пару слов переставили в другое место… В ровных красивых строчках на странице появляются зачеркнутые слова, а на полях условные значки, обращающие внимание на это зачеркнутое, исправленное или передвинутое.
Наконец видите, что на чистом листке исправлено… много. Это много каждый определяет для себя сам, но я знаю по опыту своему и множества писателей, с которыми общался в те времена, что здесь срабатывал некий рычаг в психике. Ага, мол, сделано достаточно, я хорошо поработал над текстом, вот сколько исправлений, в глазах рябит, видно результат моего труда… Теперь можно на перепечатку машинистке (хотя большинство писателей перепечатывали по бедности сами), затем в папку с завязочками, после чего надо везти в издательство.
Правда, как во всяком деле, есть исключение: крохотный процент от числа писателей, они, получив вот такой чистый экземпляр, снова замечали ошибки и снова начинали править, править, править, после чего, понятно, такой экземпляр в издательство уже не повезешь, только снова машинистке, снова платить или ухлопать несколько недель на перепечатку… Так что абсолютное большинство от этого шага воздерживалось. Да, они тоже замечали возможности улучшить текст, но здесь срабатывал уже не литературный, а чисто житейский принцип: править можно долго, снова и снова, но перепечатка стоит дорого, занимает время и деньги, а роман или рассказ сдавать давно пора, жратеньки нечего…
Добавлю, что по нормам сдаваемая рукопись должна быть вычитана и вычищена самим автором. Т.е. на страницу текста не больше пяти опечаток, не больше одного исправления. В книжных магазинах продавались всякого рода забеливатели с миниатюрными кисточками, корректирующая бумага, но это уже в последние годы существования пишмашинок, а раньше приходилось соскабливать напечатанную по ошибке буковку бритвенным лезвием, а потом подолгу двигать лист в каретке, пытаясь попасть металлической литерой в то же самое место!
К чему это отступление в прошлое? Потому что у вас автоматически огромное преимущество над всеми писателями предыдущих времен. Вы поставлены в условия, когда на плечи не давит даже психологический груз: мол, ого, я наисправлял достаточно, можно сдавать в издательство. Вы исправляете на странице или по всему роману текст столько, сколько видите огрехи. И всякий раз текст как будто только что напечатан. Но все лучше и лучше.
Вы автоматом попадаете в лигу требовательных к слову авторов, что исправляли, добиваясь совершенства. Вы никогда не станете автором, который, глядя на исправления, скажет: ого, хватит, пора сдавать в печать, у меня вся страница в исправлениях (признаюсь, я так работал лет двадцать-тридцать. Да и другие – тоже).
В вашем случае сбылась многовековая мечта всех писателей: избавиться от чернового труда! Ну, пусть не полностью, но девяносто процентов черновой работы берет на себя компьютер. Что может быть слаже?
Так что у вас огромное преимущество перед авторами прошлого поколения, что из-за каждого исправления на странице вынуждены были перепечатывать всю страницу! Многие, отпечатав на машинке, а еще раньше написав рукой, – я это время застал! – отправляли в печать в таком виде, хотя тот же требовательнейший к слову Бунин мог заметить в последнюю минуту в своем тексте «он кивнул головой», но как только представил себе этот ужас переписывать заново текст, он мог махнуть рукой: ладно, пусть идет в таком виде.