Как воспитать ниндзю
Шрифт:
Я не сразу продела ему уздечку и удила, намазав их хлебом и медом прямо на коне. Воровка я знатная, кошелек или документ вытащу, человек и не заметит. Надо знать, как и когда одеть уздечку. Причем, сделав так ловко, что он даже не заметил и не ощутил. Он так и не понял, что его заарканили. Довольно долго.
Мужчины.
Краем глаза я увидела оглушенные глаза девчонки, смотревшей с каким-то странным надрывным восторгом, будто увидела богиню в этом грязном углу. Я даже внимательно осмотрелась по сторонам, но ничего, к своему сожалению, такого достойного телячьего бездумного благоговения не заметила.
Лишь выехав пустынной дорогой далеко на берег, я пустила патлатого вскачь.
Добрых два часа мы скакали, куда
Мы ездили очень долго.
Он привыкал к удилам. К ударам ног, посылающих его вперед. К сдерживанию удилами и остановке.
А потом он взбесился.
И начался типичный ад.
Этот ад бушевал четыре часа. Меня, наверное, спасло только то, что он был вымотан до безумия до этого. И ранен, худ. Мы мчались сквозь поля, перелески, овраги, ломали и крушили что попадалось под ноги, естественно, не мне, ржали, брыкались, извивались, дрались, кусались, плевались, били меня ногами и копытами, если удавалось временно скинуть меня. Эта бестия мчалась под ветками, несмотря на боль, намеренно прорывалась через колючки, пыталась сбить меня из седла ветками, рычала вовсе по-звериному.
Люди разбегались в сторону как куропатки – только фррр и нету – как только замечали нас.
Какие легенды они создавали за мной, когда видели ужасного как сама смерть коня после сегодняшнего бунта, я даже пыталась не думать. Впрочем, сейчас было не до этого. Этот дохлый скелет выделывал такое!
Бабы разлетались с безумным тихим свинячим визгом, отчаянно крестясь. Истошно крича, закрыв глаза, они закрывали руками лицо и часами вопили. Мужики храбро садились на задницу и читали молитву.
Грязный, костлявый, высокий, отчего казался еще более похожим на скелет, чем был, конь был удивительно терпелив. В смысле, конечно, не в том, что терпел капризы всадницы. А в том, что терпеливо, методично и упрямо сживал ее с себя. И с тем же спокойным упорством снова и снова пытался меня сбросить.
Два священника, на которых мы наскочили вместе с похоронной процессией, упали на колени, молились и кричали, что к нам приехал всадник из апокалипсиса. Особенно когда этот скелет встал перед ними на дыбы и выделывал на двух ногах такие штуки, что даже в цирке ахнули бы. Махая ногами ногами с копытами и крича безумным, страшным, вовсе не конским криком.
А я еще не то, чтобы злая, но безумно выла по-волчьи со спины адского зверя, чтоб было веселей.
И страшно хохотала в небо, как филин, во всю глотку, чтоб было праздничней, отчего они падали ниц и прятали лица в землю. Они плакали и рыдали.
Вся эта часть страны стала христианской и набожной, ибо четыре года молилась не переставая, как я слышала. Даже гугенотами заделались.
Я выла, хохотала, плакала, крутилась на коне и гнала, гнала его сквозь лес, овраги, по пересеченной местности в безумной скачке... Я тоже обезумела и не давала ему остановиться... Он уже сам хотел, но ему не давали. А его эскапады и попытки меня лениво убить только смешили меня, и я просто измывалась над ним и издевательски обидно била в ответ его по носу, точно он жеребенок.
Он еще тридцать раз взорвался гневом и... подчинился мне. Признал меня своей хозяйкой. Повалился на спину, постыдно поднял обе ноги и начал повизгивать, как щенок, даже не пытаясь меня ударить. Где он набрался этой дури? Позднее я узнала, что «умный» и «талантливый» де Бофор растил его на псарне.
Смеясь и ласково визжа, я обхватила его за шею, рухнув на него, и стала щекотать его, хохоча во все горло и терясь о его голову головой. Смешно, но так полностью и так бесстыдно не капитулировал еще ни один мой конь. Словно щенок. Он беззлобно пытался меня щипнуть зубами, но я только визжала от смеха, радости, веселья жить, тоже уставшая до невозможности. Как я его теребила и мучила, играя и хохоча, это не передать, но он все стоически сносил, уже не взрываясь, точно я сама была щенком.
Потом мы оба, покатившись, рухнули в воду.
Тьфу, скотина (конь) – я приникла к его шее. Ты уже в мое сердце забрался, хоть побрыкался немного.
И тут я заметила человека, который с другого берега осторожно наблюдал за моим совершенно детским ребячеством и нежностями громадными от потрясения глазами.
Я вскочила из воды как ужаленная, но он уже перепрыгнул через неглубокий поток по мосткам.
Теперь я могла его рассмотреть подробно, ибо во время прошлой встречи я его лишь била. Сломанный нос, непропорционально большая голова. Огромный лоб мыслителя, где-то даже вдвое против обычной головы на и без того громадной голове смотрелся бы непривлекательно, если б не его плечи – их ширина и мощь поражала. Потому выглядело изумительно гармонично, и даже рождало ощущение ума. Огромное тело Парсифаля, молодого бога войны, было легкое как перышко. В движении оно словно парило, было как-то гармонично, плавно, текуче, и было словно невесомо. Глаз не замечал его движений. Пракситель точно поработал над ним своим резцом. Серые глаза его были громадные, жесткие, миндалевидные, кончиками вверх, и очень быстрые, как молнии – возможно, один предок, Мерлин, наследил у нас обоих полтысячи лет назад. Со своих громадных впадин они просто сияли молниями. Губы большие, так, что их хотелось поцеловать, напоминали мои, но имели совершенно другую структуру – рот у него был более гармоничен и заканчивался на уровне середины глаз. При всем том, лицо было очень пропорционально золотой пропорцией. Правда, лик с иконы был здорово мной отрихтован и следы этой правки все еще не сошли.
Как дура я стояла перед ним, стирая воду с лица и зачерпнув, наконец, рукой воду из потока, чтоб умыться и стереть грязь, грим и пот.
Ну прям Александр Македонский из греческой легенды на меня смотрел.
Когда я смотрела на этого ублюдка, мне почему-то казалось, что мое сердце аж скручивает и выкручивает от жара.
– Ну, чего смотришь? – смеясь, лукаво сказала я, перекидывая за спину косу и не понимая, что с ним делать – то ли убивать, то ли смотреть, ведь он не угрожал. Он был очень, очень силен, быстр, и реакция у него была страшная, потому в равной мере мог и убийцей, и джентльменом, или и тем, и другим. То есть шпионом и ниндзей. А лет две тысячи назад – гладиатором, начинающим сражение, богатырем и полководцем гуннов. Вид у него был какой-то – смесь убитого уныния, изможденности и печальности с дикой радостью.
Сердце почему-то бушевало и билось в грудной клетке, как смерч. Ну нельзя было мне перед ним стоять голой.
– Ваше величество, я люблю вас! – вдруг, упав на колени, покаянно сказал он. И это было сказано с такой страшной горечью, виной, тоской, какой-то трагедией в голосе, что я содрогнулась. – Сам не знаю, что со мной случилось в тогда, как я увидел вас в тот момент в простой одежде, как с ума сошел, думаю и днем, и ночью, как молнией ударило... Как свихнулся, все вижу ваше лицо, все чудится и в траве, и в ветвях, и в шуме леса... Возле вас я теряю рассудок и только хочу броситься на вас! – хрипло сказал он. – Знаю, что нельзя, но не могу ничего поделать, ноги сами идут, не могу, я себя не контролирую, я сейчас сойду с ума и схвачу вас, наброшусь...
Я поспешно шагнула назад. Он еще что-то бормотал, совершенно дикое эдакое про такое желание задушить, что, кажется, не удержится.
– Не могу, никогда не думал, что я такой подонок, не жить мне с таким грехом на шее!!! – вдруг горько и устало выкрикнул он. С какой-то горестной насмешкой над собой и своей судьбой.
Мама говорила, что в животе должны запорхать бабочки – у меня же сердце падало куда-то вниз и все существо, все сердце подкашивалось от сладости. Чего-то я много тортов съела.