Какой простор! Книга вторая: Бытие

Борзенко Сергей Александрович

— Не могу, Назар Гаврилович, обратись к доктору Цыганкову.

— Был я у него. Сам горит в тифу.

— Неужели болен? Вот так ненароком и узнаешь о беде друзей!

— Еще раз богом прошу. Дочка она мне, лежит при смерти. Пуд муки за визит уважу…

— Не могу, Назар Гаврилович, и не проси. — Ветеринар как будто начинал сдаваться, спросил: — На что она жалуется?

— Башка раскалывается от боли. Ночью не спит, бредит, все кличет своего шалопутного мужа Степку, как с живым разговаривает с покойным Миколой. Наслушаешься, мурашки по коже начинают бегать.

Поедем, не возвращаться же мне с пустыми руками. Хуторяне засмеют.

— А сыпь, есть сыпь?

— На животе словно просо рассыпали.

— Поезжай, Ваня. Грех отказывать человеку в помощи, — сказала Мария Гавриловна мужу и стала убирать со стола стаканы и недопитый спирт.

— Поезжай, папа, — поддержала Шурочка. — Ведь это такое счастье помогать людям.

— Ничего не поделаешь, придется ехать, — сказал Григорий Николаевич, собираясь домой. Жил он неподалеку, в соседнем домике.

— Ничего не поделаешь, — Иван Данилович решительно встал из-за стола, отыскал шприц в металлическом футляре, взял из аптечки несколько стеклянных ампул камфары, банку с жидким зеленым мылом; завернув все это в широкий носовой платок не первой свежести, сунул сверток в карман и натянул на себя старенькое демисезонное пальто. Мария Гавриловна повязала голову мужа своим вязаным платком.

— Смешной ты, папка, закутался, будто тетка на базаре, — рассмеялась Шурочка и чмокнула отца в губы. — Только возвращайся быстрей.

Поправляя железные очки на близоруких косящих глазах, ветеринар мельком взглянул на себя в трельяж, полученный в качестве приложения к журналу «Пробуждение», увидел старое, испитое лицо, ужаснулся и, хотя никогда не блистал красотой, подумал: «Где моя молодость, где моя былая краса?»

— Папа, я тоже поеду с тобой, — попросился Ваня.

— Не дури, учи лучше уроки! — прикрикнул отец на сына.

Федорец снял с вешалки дубленый, пахнущий овечьим теплом тулуп, расшитый, словно поповская фелонь, тонким узором ярких цветных шелков, ловко запахнулся в него, перекрестился на свет красной лампадки, сказал:

— Не поминайте лихом. — Подошел поближе к портрету Иванова. — Где-то мы еще цокнемся с тобой, диктатура пролетариата? — и исчез в черном проломе двери.

Ветеринар пошел за ним.

— Ну, что ж, Григорий Николаевич, давайте сыграем в шахматы, — предложил обиженный Ваня.

— Расставляй фигуры.

— Это ферзь, а не человек. Все может. Я знал — сколько бы отец ни артачился, все равно сделает так, как велит Федорец, — проговорил расстроенный Ваня.

— Говоришь — ферзь. — Григорий Николаевич сделал первый ход. — Король — фигура будет постарше, но, как сказал поэт, «и пешки сняли короля». Недолго, недолго ему еще гарцевать.

Застоявшаяся на морозе лошадь, услышав шаги на крыльце, обрадованно заржала.

В розвальнях было навалено пахучее, проспиртованное морозом сено, ветеринар зябко зарылся в него. Назар Гаврилович опустился рядом на колени, сел на телячьи, мехом вверх, сапоги, ловко выхватил из передка саней кнут, щелкнул им в холодном воздухе.

— Ну, милая, трогай!

Сани рванулись с места и, выбравшись

за ворота Городского двора, все быстрей и быстрей побежали по скрипучему, отливающему серебряной голубизной морозному снегу.

II

Полукровка резво свернула с накатанного Золотого шляха и помчала розвальни по проселку, едва различимому в темноте. В степи мело, и Федорец опустил ременные вожжи, доверившись лошади: она сама чуяла знакомую дорогу.

На морозе Иван Данилович Аксенов быстро протрезвел и, схоронившись за массивной фигурой Федорца, сидевшего с наветренной стороны, стал размышлять о своей жизни, волочившей его по выбоинам и сугробам вот так же, как эта лошадь тащит сейчас сани.

Последние дни он все чаще и чаще перебирал в памяти события прошлых отшумевших лет, негодовал на собственные ошибки, которых мог бы и не совершать, все решительней подумывал учиться.

В царское время, еще до женитьбы, ему удалось окончить ветеринарную фельдшерскую школу, да и то при помощи старшей сестры, красавицы Натальи, которая поступила прислугой к инженеру паровозного завода, Сергею Михайловичу Лутонину, а через год, неожиданно для всех, вышла за него замуж. Наталья вывела в люди шесть сестер, но и у нее, при всей ее энергии, не хватило ни средств, ни настойчивости дать ему, единственному брату, высшее образование.

Сейчас перед Иваном Даниловичем как живая встала сестра, рослая, в белом платье до пят, украшенном страусовым пером, с высокой грудью и красивой, гордо посаженной головой. Муж ее неожиданно для всех бежал с белыми и, по слухам, дошедшим до нее через третьи уста, умер в Крыму от дизентерии. Через два месяца пятидесятилетняя вдова уехала в Харьков и опять-таки неожиданно для сестер и брата вышла замуж за человека на двадцать лет моложе себя — за уполномоченного Совета Труда и Обороны на Украине.

В семейном, обтянутом красным бархатом альбоме Аксеновых лежит открытка; на которой снята стареющая, до все еще не утратившая своей красоты женщина, и рядом с нею широкоплечий и голубоглазый мужчина в полном расцвете сил, с добродушным лицом и шелковистой окладистой бородой — зять Ивана Даниловича, Андрей Митрофанович Терещенко.

Так и не попал Иван Данилович в университет. Но теперь обстоятельства круто изменились. Новая власть открыла перед простыми людьми широкую дорогу. Отменена плата за обучение, студентам предоставлены стипендии, пайки.

«Мне сорок, — рассуждал Иван Данилович, лежа в санях, — через пять лет я смогу стать ветеринарным врачом. Правда, у меня семья, которую надо кормить и одевать, но семья при этих условиях не помеха. Мария Гавриловна поддержит меня, дети возражать не станут».

Потом он стал думать, что вот прошла, отшумела гражданская война; пролилась, как грозовая туча, благодатным ливнем где-то вблизи, не уронив ни одной капли на его поле.

А ведь он тоже мог бы стать в ряды бойцов, как это сделал механик Иванов, воевать за свободу простого люда, в лютой борьбе с отживающим миром найти свое прочное место в жизни.