Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
— Заждались мы вас.
— Распряги коня, батюшка, поводи по двору, дай остыть. Напой да овса всыпь в кормушку, — как работнику, приказал старик, и поп покорно пошел к дымившейся от пота, нетерпеливо позванивающей сбруей лошади…
Вошли в просторную горницу. Лампа, подвешенная к деревянному сволоку, поддерживающему небеленый потолок, освещала стены, словно обоями оклеенные радужными николаевскими деньгами. Были тут и зеленовато-розовые двадцатипятирублевые кредитки с портретами императора Александра III, и медово-желтые сотенные билеты с изображением Екатерины II, и голубоватые полутысячные ассигнации, украшенные фигурой Петра Великого в рыцарских железных латах. Каждая бумажка — целое состояние до революции.
«Блажь крутого, богатого старика», — с неприязнью подумал Иван Данилович и тут же понял, что даже кулаки осознали бесповоротный крах монархии.
На стенах в дорогих золоченых рамах висели картины, писанные маслом. В свете лампы отсвечивали странным блеском. Увидев, что гость с интересом рассматривает холсты, хозяин сказал небрежно:
— Это вот всякие знаменитые господа художники, черт их фамилии упомнит. А этот, как его, ну ты, наверное, слышал, фамилия вроде кормовой травы, — и после мучительного напряжения памяти обрадованно выкрикнул: — Клевер! Цена каждой картине — мешок житной муки пополам с отрубями. — Федорец поднял к потолку толстый палец с синим прибитым ногтем. — Но это только теперь. Кончится голод, и цены на этот барский товар взлетят под небеса. Вот она в чем, наша мужицкая власть — в муке! За муку все можно купить, любую вещь, любого человека… Пойдем! — Федорец потащил гостя в соседнюю комнатенку.
При слабом свете красной лампады, теплящейся в углу у иконы божьей матери, Иван Данилович увидел на стене, над двухспальной кроватью, портрет Федорца, писанный маслом. Что-то неприятное было во властном лице старика, надменно взирающем с полотна.
— Знаменитый наш Микола Васильков малевал. Цена — пуд крупчатки. Он меня в образе святого изобразил, с епитрахилью, с крестами, с нимбом над головой, по моей просьбе, конечно, за тройную цену. Икону эту монахи в Хорошевском монастыре держат, написано на ней церковнославянскими литерами: «Великомученик Назар».
— Надо было бы написать полностью — Назар Гаврилович Федорец, — неприязненно вставил ветеринар. — Чтобы все знали, какой ты спесивый…
— Меня ведь красные рано или поздно наверняка замучают, богатство мое растащат, и останется от меня на земле только одна эта икона, на которую христьяне будут молиться, пока существует бог. А картины что ж? Я картины уже давно на муку меняю. Все горище рамами завалил. Картины по продразверстке не берут, а муку господа-товарищи силком тянут.
Иван Данилович раздувшимися ноздрями потянул воздух и в терпком смешанном запахе печеного хлеба, горелого лампадного масла и сухих васильков, заткнутых за сволок, уловил чуждый для крестьянской хаты запах музейной пыли.
Скрипнула дверь, и в горницу робко, как-то боком, вошла жена Илька, безответная молодая солдатка с испуганным, но приятным тонким лицом.
— Ты где шлендраешь по ночам, Христя? — накинулся на невестку старик.
— Я до коровы ходила.
— Знаю я эту корову, это не корова, а бык, и зовут его Максимом.
— Степан… Степочка, визьмы мое сэрце, дай мэни свое. Ой, мамочка, голова трещит… разваливается на куски.
Заслышав этот голос, Иван Данилович вздрогнул от неожиданности.
На широкой деревянной кровати, разбрасывая полные обнаженные руки, меченные следами оспы, заметалась среди подушек Одарка. Зачастила скороговоркой что-то непонятное, страшное.
Иван Данилович снял пальто, кинул его на лавку с ведрами и, окончательно освоившись с полутьмой горницы, подошел к больной. Она учащенно дышала. Он положил ей на влажный, горячий лоб холодную ладонь, покачал головой:
— Жар! Без термометра могу сказать — градусов сорок.
На одутловатом лице Одарки необычным блеском горели темные, беспамятные глаза.
— Одарка, что с вами? — спросил Иван Данилович.
— Жалится на головные боли, — ответила за золовку Христя.
Иван Данилович отвернул стеганое атласное одеяло, закатал на теле больной суровую полотняную рубашку и сквозь очки увидел на мягком животе, словно цветень, густую россыпь розоватых точек.
— Вот она, петехиальная сыпь, — сказал он и прикрыл одеялом тело женщины. Приложив к ее груди волосатое ухо, долго прислушивался к сердечным шумам и глухим перебоям. — Тиф! — проговорил он громко и авторитетно, словно произносил приговор. — Прическу долой! — и с сожалением погрузил руки в дегтярно-черную волну женских волос, сладковато пахнущих репейным маслом. — На голову класть пузырь со льдом, держать час, потом на полчаса перекладывать на грудь, и так попеременно круглые сутки. Хорошо бы растереть кожу камфарным спиртом, да где его взять? Для поддержания сердечной деятельности давать настой наперстянки… Всем, кто не болен, — в баню, одежду на всю ночь в вытопленную печь, в хате завтра я проведу дезинфекцию. Главное сейчас — уберечь от эпидемии здоровых, а для этого надо бороться со вшами. Вошь через свои испражнения разносит тиф.
— Барыня из Чарусы приволоклась к нам за хлебом, принесла на обмен нитку жемчуга окатного, да и протянула ноги с голодухи. Ну, батько сняли с мертвой шевиотовую юбку, подарили Одарке, а она сдуру напялила на себя, а там, наверное, было полно козявок, — объяснила жена Илька, внимательно слушавшая наставления ветеринара.
Она отыскала в залавке широкие овечьи ножницы и, щелкая ими, обрезала прекрасные, влажные от пота волосы золовки и, отодвинув заслонку, бросила их в широкую русскую печь. Волосы, треща, сгорели быстро, как порох.
Федорец, сидя на сундуке, чистил обрез, старательно смазывал его пахучим подсолнечным маслом. Встретившись с вопрошающим взглядом ветеринара, объяснил:
— А то найдут дотошные милиционеры, услышат, что разит пороховым нагаром, пришьют, будто я селькора какого-нибудь хлопнул. Это теперь в моде — селькоров гробить.
Босая невестка, бесшумно мотаясь по деревянному полу, накрыла на столе ужин.
Со двора, осыпанный сенной трухой, вошел отец Пафнутий. По-купечески расправляя пышную молодую бороду, пробасил:
— Мы тут молились и святой водой кропили хворую — не помогает. Видимо, грешна дщерь.
— Давай и нам свяченой воды, — потребовал старик, и невестка, понимая его с полуслова, поставила на стол заткнутую кукурузным початком бутылку желтого самогона и три цветных хрустальных бокала с тонко нарисованными на стенках дворянскими гербами. Поклонившись, сказала:
— Добре здоровье пьющим.
Федорец ел жадно и торопливо, много пил, а охмелев, принялся выхваливать отца Пафнутия перед ветеринаром: