Какой простор! Книга вторая: Бытие

Борзенко Сергей Александрович

— Подкрепись на сон грядущий, сегодня больше не дам, а то помрешь.

— Тетя, где здесь Бондаренко проживает? — спросила девочка, и, хотя спросила шепотом, Федорец услышал, строго спросил:

— А зачем он тебе, вурдалак, сдался?

— Голова сельрады просил лист ему передать. — Девочка достала из-за пазухи страничку, вырванную из ученической тетрадки. — Лист дядько нес, да пристал на дороге, передал мне.

— Давай письмо сюда.

Робея, девочка отдала. Федорец подошел поближе к свету, напялил

на коршунячий нос очки, прочитал написанное, поморщился.

— Кличет на субботу, на заседание партячейки в Куприево. Видать, допекло, раз большевики решили собраться вместе. — Старик скомкал бумажку, со злостью швырнул в печь.

— Птицы одного оперения всегда собираются вместе, — вставил в разговор отец Пафнутий, зевая и крестя волосатый рот.

Христя увела девочку и унесла ребенка в свою горенку. Там спокон века висела подвязанная к потолку люлька, в которой сейчас лежала отдающая нафталином одежда.

Христя сняла одежду, кинула на пол, положила в люльку младенца, девочке постлала на железном сундуке.

Худосочный свет лампы не достигал углов хаты, и Аксенов не сразу приметил там дорогие вазы, стоявшие на полках; ими пользовались в хозяйстве, как простыми горшками.

В противоположном от печи конце просторной горницы стоял уже знакомый Ивану Даниловичу огромный беккеровский рояль; в черной крышке его, как в зеркале, отсвечивало все убранство жилья и лица людей.

Христя накрыла лакированную крышку кожухом, бросила сверху подушку.

— Вот тебе и постеля готова, — сказал хозяин ветеринару.

Иван Данилович, хватив за ужином лишку, с трудом, словно на лошадь, взобрался на вороной, подкованный медью рояль.

Отец Пафнутий, икая, лег на деревянном залавке, подложив под кудлатую голову свернутый полушубок и накрывшись снятым с себя зеленым подрясником.

Назар Гаврилович пожелал гостям спокойной ночи и, не стыдясь их, отправился в соседнюю комнатенку, в которой ночевала невестка, да там и остался.

Поп не удержался, съязвил шепотом:

— Вот тебе и проповедуй такому снохачу — не пожелай жены ближнего твоего!

Когда все улеглись и в хате установилась заполночная тишина, из своей комнатенки в одной рубахе, словно привидение, появилась Христя и, отодвинув железную заслонку, сунула в горячую печь свою верхнюю одежду.

— Рубаху тоже надо прокалить, — посоветовал Иван Данилович, приподымаясь.

— Соромно мне спать голой.

— Лучше поспать ночь раздевши, чем схватить тиф.

Христя на цыпочках ушла к себе; словно видение, вернувшись нагишом, сунула рубаху в печь и, стыдливо прикрывая руками грудь и низ живота, исчезла в двери.

Лежа в душной комнате, прислушиваясь к храпу пьяных мужчин и торопливому бреду двух больных женщин, Иван Данилович долго не мог уснуть; с ненавистью думал он о кулаке, который и в огне

не горит, и в воде не тонет.

Раза три Иван Данилович поправлял на голове Одарки воловий пузырь, набитый крошевом изо льда, лазил на печку к жене Федорца и, обнаружив, что у женщины замирает сердце, вспрыснул ей камфару.

За окнами зло куролесила метель и, словно по покойнику, стонал и плакал в печной трубе забулдыга-ветер.

III

Иван Данилович проснулся до света, но Федорец уже был на ногах. Христя внесла конскую цибарку с водой, в которой плавали иглистые льдинки, налила воду в медный таз для варки варенья.

— Умывайтесь, пожалуйста, — и стала рядом с расшитым полотенцем на узеньком плече. — За мыло только звиняйте, на весь хутор нет ни куска.

Аксенов вспомнил, что в узелке у него завязана банка жидкого зеленого мыла, но не стал ее доставать, подумал: «Отдам кому-нибудь из бедняков».

Плескаясь водой, он близорукими глазами в упор рассматривал молодую женщину. Была она невысокая, с милым приятным лицом, на котором синели глаза с поволокой, испуганные, как у затравленного животного.

Умывшись, ветеринар присел к столу, на котором дымила сковорода с жареной яичницей. Со двора вошел разрумянившийся отец Пафнутий, опустился на застонавший под ним гнутый венский стул.

— Иорданской бы по лампадке, — сказал поп со вздохом.

— По утрам не употребляю, — отрезал Федорец и, перекрестившись на образа, отломил кусок пшеничного хлеба. — Пока ты дрых, тут уже приходили за тобой, — сказал он ветеринару.

Мать позвала с печи — попросила квасу.

— Можно ей квасу? — спросила Христя, подняв синие глаза свои на ветеринара.

Иван Данилович сказал:

— Лучше стакан кипяченого молока.

Христя поставила в печь кувшин.

— Подождите, мамо, сейчас молока согрею.

— Я квасу хочу, — закапризничала больная.

— Когда уж ты руки мне развяжешь? — в сердцах спросил Федорец жену.

— Подожди. Ждать недолго осталось, — неприязненно ответила она.

Послышался бешеный лай собаки, и в хату, отряхиваясь от мокрого снега, ввалился Грицько Бондаренко с дрючком в руках.

— Иван Данилович, богом прошу: и жена и все шестеро ребят моих лежат без памяти. Одна надежда на тебя.

— Дозавтракаю, приду.

— Я подожду. — Бондаренко без приглашения присел на сундук, с любопытством рассматривая богатое убранство горницы. — А у тебя, Назар Гаврилович, как я вижу, обнова появилась — портреты Карла Маркса и Троцкого.

— Как положено примерному коммунару, — льстиво улыбаясь, ответил хозяин, однако к столу непрошеного гостя не пригласил.

— Что ж ты, Назар Гаврилович, на коммуне крест поставил? — насмешливо спросил Бондаренко.