Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
— Ты не смотри, что поп. Он у Нестора Ивановича в пулеметчиках на балансе числился. И в правительство куприевской республики выдвигался на должность начальника синода или, на худой конец, на главного архиерея. Памятую, на заседании, когда загорелся спор о флаге республики, выхватил отец святой из кармана штанов строкатую юбку своей полюбовницы и во всеуслышанье брякнул: вот вам флаг, лучшего не придумаешь!
Отец Пафнутий расхохотался так басовито, что в горке задребезжала дорогая посуда, выменянная у городских за харчи. Поп взял в руки опорожненную бутылку.
— Христя, — позвал он Илькову жену, — пожертвуй нам еще пузырек иорданской.
Христя поспешно и угодливо соскочила с лавки, сунула маленькие босые ноги в стоптанные валенки, выбежала в сенцы, хлопнула крышкой погреба. Вскоре вернулась с бутылкой, которая вспотела, едва ее поставили на стол, обильно заставленный закусками.
Поп тут же приступил к воспоминаниям:
— Улетело золотое времечко, и даже не знаю — возвернется ли. Помню, как с Каретником уходили из Крыма. Взяли Турецкий вал, и Фрунзе, несмотря на уговор с Махно, приказал разоружить два наших полка — пулеметный и конный. А полки эти отличились в бою с Врангелем на Литовском полуострове. Ну, мы, конечно, не дались. Вся 4-я Красная армия кинулась нам наперехват. А мы назад в Гуляй-Поле, снова через Перекоп с боями. Весь час отходим наметом, а над нами, будто коршуны, кружат аэропланы, боятся нас потерять из виду… Кони летят, а я на полном скаку припал к «максиму» и кошу красных, и кошу, как траву. По пол-ленты за один раз выпускал. Ночью мой пулемет как раскаленный уголь горел.
— Да, было времечко, — поддержал Федорец, закусывая соленым кавуном. — Поднакопили тогда добра. И надо теперь не сидеть сиднем на том добре, а маневровать, пускать его в оборот, бо сомнуть незаможники, — и он кивнул на тускло поблескивающие на стене картины. — Хлебом тоже треба робыть политику. Выгодней дать весной взаймы соседям полсотни пудов зерна и таким чином уберечь пятьдесят пудов от разверстки. Ты там втолкуй нашим, шо, давая в долг, мы в узде держим мужиков, а они благодетелями нас почитают. Двойная выгода.
Во дворе залаял волкодав. Федорец встал, прислушался, поглядел на полку с газетами, под которые сунул обрез и две обоймы патронов. Собака еще раз-два брехнула и умолкла.
— Вот они, газетки кронштадтские, называются «Красный Балтийский флот». — Федорец показал на полку с мисками, где лежали газеты, сложенные стопкой, как блины. — Ты почитай резолюцию коллектива РКП(б) дивизиона эскадренных миноносцев. Вникаю я в нее, и сердце радуется: ни слова в резолюции нет про эту там классовую борьбу, про руководящую роль большевиков, про задачи партийных организаций флота.
Иван Данилович потянулся к полке с газетами, увидел Евангелие, поверх него «Капитал» Маркса. Взял церковную книгу и перелистал страницы, густо исчерканные химическим карандашом.
— А где же твоя главная хозяйка? — вспомнив о второй жене Федорца, спросил Иван Данилович и не стал брать газеты.
— На печи доходит… Тоже в тифу, — нехотя ответил старик, и мохнатые, как гусеницы, брови его рассерженно зашевелились, поползли от переносицы.
— Лечить так же, как и Одарку, класть лед на голову, — приказал ветеринар.
— Нэ трэба лечить… Старуха свое отжила, пора и честь знать. — Федорец ударил широченной ладонью по клеенке, словно печать приложил.
Ветеринар посмотрел на него, подумал: такой, глазом не моргнув, убьет беззащитного человека.
Клацнула железная щеколда, и в дверь, обитую войлоком, поскреблись с улицы. Христя вышла на порог, впустила в горницу оборвашку лет девяти, в огромных солдатских ботинках на босу ногу.
Ослепленная светом лампы, девочка щурила большие глаза, отсвечивающие лихорадочным блеском. На руках она держала завернутый в тряпки сверток, бережно прижимая его к груди.
— Зачем привела? Гони ее в три шеи, — громыхнул Федорец. — Много их тут шляется возле моего дома.
«Как же она, милая, прошла мимо волкодава?» — подумал Иван Данилович и спросил ласково:
— Ты откуда, девочка?
— Из Куприева.
— А идешь куда?
— В город иду.
— А мамка где твоя?
— На печи лежит моя мамка… — Девочка шмыгнула мокрым носиком.
— Как это — на печи?
— С голоду померла.
— А батько твой где?
— И батько тоже помер, и сестра Варька, все сгинули, прибрал господь, осталась только я с малым Васильком. Вышли мы из села вчера утром, семь душ, ночевали в поле, у скирды соломы, а дошли до хутора только трое, остальные пристали на дороге, мабуть уже и замерзли.
Христя взяла из красных рук девочки сверток, волнуясь, принялась разворачивать. Из тряпок, как птенец из скорлупы, выпростался ребенок. Женщина поднесла худенькое, с просвечивающими ребрами тельце к свету.
«Понятно, почему волкодав даже не гамкнул. Собаки никогда не бросаются на младенцев, — вспомнил Иван Данилович и тут же подумал: — Пес не бросился, а Федорец накинулся».
— Назар Гаврилович, дозволь ей переночевать у нас, — взмолилась Христя, — не выгонять же детишек на мороз, загинут они на дворе.
— Ну, когда ты такая сердобольная, возись с ними, годуй моим хлебом, — дозволил кулак и нехотя потянулся к графину. — Давай, Иван Данилович, заедем в Куприево, подывымося, до чего большевики село довели. Там уже всех собак и котов пожрали.
Христя бросилась к печи: уронив загромыхавшую железную заслонку, достала горшок с горячей водой, налила воду в оцинкованное корыто и, забыв обо всем на свете, принялась купать запищавшего ребеночка. Девочка стояла рядом, набирала в ладошку теплую воду, плескала на своего крохотного братца.
— Цыть, не плачь, Василько, — как взрослая, приговаривала она, — а то дедушка выгонит тебя на мороз, — и испуганно скашивала темные глаза в сторону Федорца.
Искупав мальчика, Христя запеленала его в чистую наволочку и, забравшись в угол горницы, подальше от строгих глаз свекра, принялась поить его теплым молоком с чайной ложечки. Мальчик пил жадно, захлебываясь, закрыв глаза.
Глядя на брата, девочка судорожно глотала слюну. Спохватившись, Христя и ей налила молока в стакан, отрезала ломоть пшеничного хлеба, строго сказала: