Калитка, отворись!
Шрифт:
— Как всем рабочим.
— За еду будете высчитывать?
— Конечно.
— А Зину возьмёте, когда мы её найдём?
— С удовольствием.
— Ну, тогда согласна.
Подошла проводница, подозрительно взглянула на Нюрку.
— Со мной. Провожает, — поспешно сказал Чумак.
Потом Нюрка снова залезла в ящик. Поезд тронулся. Немного погодя она вылезла. За окнами ничего не было видно, только ночь, ночь, станционные огни и снова ночь… Но Нюрке нравилось ехать. Нравилось, что ехать опасно. И Чумаку нравилось, что ей нравится опасность. «Она похожа на Серёжку», — подумал он и попытался выспросить Нюрку о её жизни, но девочка отвечала уклончиво — и это тоже понравилось ему. Он стал учить
— Хорошая она, твоя Зина?
— Замечательная! — отозвалась Нюрка, подобревшая от пения. Она уже не помнила своей ссоры с Зиной на дороге в лагерь. Такое и вообще не держалось в её памяти, да ведь было его так немного, и не стоило запоминать. — Она ушла из своего дома, чтобы я не уходила одна, когда мне было плохо! Она прочла больше тысячи книг! У неё есть правила!
— Какие?
— Всякие. На всю жизнь.
— Почему же она тебя бросила? — поддразнил Чумак.
— Она не меня. Ей неправильно вынесли выговор.
Подумав, добавила:
— И, кажется, она влюбилась в одного мальчика.
— Плохого?
— Нет, он тоже хороший. Выучил меня читать ноты.
«Похожа она на Серёжку или не похожа?» — снова подумал Чумак.
Серёжка — это был он сам, его детство.
До тринадцати лет он жил в Днепропетровске, около вокзала. Днём в городе было шумно, а по ночам в тишине кричали паровозные гудки. И случалось, он начинал понимать их язык лучше, чем то, что говорили люди днём. И тогда убегал из дому. Поводы для этого были разные, их подсказывали международная политика и кино. В Испанию. В цыганский табор. На Халхин-Гол. На остров Святой Елены, посмотреть могилу Наполеона… Ловили его всегда где-нибудь в Синельникове или в Сухачевке и, чумазого, оборванного, с милиционером доставляли домой! Мать плакала, ей помогали три младшие сестрёнки, а отец — он был военным, лейтенантом, — только морщился и тут же уходил по делам. Ему было некогда заниматься детьми, да к тому же он, как и Серёжа, любил больше дальних, чем ближних… И вообще род его происходил от бродяг-чумаков, возивших некогда соль из Крыма на Украину, о них же и песня осталась: «Ой, чумаче, чумаче, життя твоё собаче»…
Последний, самый удачный побег Серёжа совершил летом сорок первого года: именно тогда ему захотелось увидеть Волгу и проверить, так ли в ней хорошо плавается, как в Днепре. О войне он услыхал в Саратове и впервые вернулся домой сам, без милиции.
А вместо дома была груда камня, щебня, штукатурки, сваленной со стеклом; торчал на все бывшие пять этажей исковерканный железный каркас, какие-то прутья, кусок белёной стены с висящей на одной трубе батареей отопления… Он и не знал, что внутри жилья столько железа!
Началась тревога, его загнали в убежище; он был рад этому — надеялся встретить там знакомых, расспросить о своей семье. Но никто ничего не знал. Мальчишки, перебивая друг друга, рассказывали ему, как они вчера ловили шпионов. «Чудак, уехал! Всё пропустил!» Он молчал, облизывал губы.
Выйдя на улицу, наткнулся на человека, свернувшегося калачиком посреди тротуара. Человека унесли, на асфальте осталось небольшое красное пятно.
Потом Серёжа поехал на другой конец города, в казармы. И тут произошло чудо: едва он слез с трамвайной подножки, как увидел перед собой отца. Его пышные чумацкие усы, ещё недавно ярко-бронзовые, были белы. Немного погодя он сказал в ответ на вопросительный Серёжин взгляд:
— Больше некому по нас с тобой плакать.
Серёжка порывался бежать на фронт. Но не было возможности прибавить себе лет. Ему не поверили бы, даже если бы он вздумал говорить правду: в тринадцать лет он выглядел десятилетним.
Последний раз отца он видел на вокзале. Отец руководил эвакуацией семей своей части, рассаживал детей и женщин по вагонам, уговаривал какую-то старуху бросить корыто и выварку и взять в вагон кого-нибудь из «чужих» людей, которых столпилось на вокзале много — серая гудящая толпа с тревожными глазами. Поезд тронулся, отец вскочил на ходу, неловко поцеловал Серёжу в макушку, выпрыгнул. Поезд мчался на восток, его обстреливали с воздуха из пулемётов, были убиты шесть женщин и один старик. Через несколько часов немцы разбомбили вокзал. Но об этом Сергей узнал только через несколько лет.
…Он не мог не вспоминать всего этого, хотя всё было давно, он сменил немало городов и профессий и теперь казался уже не моложе, а старше своих лет: невысокий, тонкий, с быстрыми движениями, с глубоко посаженными серыми глазами и множеством морщинок на лбу, под глазами, у рта. Морщины эти были не от возраста — так подействовали на тонкую кожу солнце, мороз и ветер. И то ещё надо удивляться крепости человеческой кожи: ведь от смены жары и холода трескаются и распадаются в прах гранитные скалы.
…Он не мог не вспоминать о вокзалах своего детства, потому что там были его «начала», как называла это незнакомая ему девчонка Зина, и какой бы он ни был другой, начала эти всё ещё были в нём и будут, пока он не перестанет существовать.
…Он не мог не вспоминать о вокзалах своего детства, потому что сидел на полке в поезде «Барнаул — Днепропетровск», и была ночь, и в тишине кричали поезда, и фонари за окном кутали свои головы в моросящий туман… В Днепропетровске он не был восемнадцать лет, это был уже совсем другой, заново отстроенный после войны город, и вокзал в этом новом городе был другой, — но ему казалось, что там, вблизи вокзала, всё ещё стоит у окна на пятом этаже мальчик Серёжка и слушает паровозные гудки. И есть там второй Серёжка, который помнит красную лужицу на асфальте и спрыгивает с трамвайной подножки навстречу отцу, человеку с детской улыбкой и чумацкими белыми усами.
…Он не мог не вспоминать вокзалов своего детства, потому что рядом, положив белобрысую голову на столик, заснула девчонка в красной кофте и серой юбке, чем-то похожая и так не похожая на него. Наверное, дело тут не в характере, а во времени, хотя и тогда часы тикали точно так же, и тогда в каждом часе было по шестьдесят минут. Дело наверняка во времени, в военном времени, когда в каждый характер чужеродным телом вошла война… А эта девчонка и родилась-то, наверное, после войны: для неё война — это что-то из книжки, из кино, из школьного учебника истории…
Когда, утомлённые ездой в поезде и автобусе, они пришли в контору, начальник строительства уже был на объекте. Их встретил главный инженер комбината, но химики здесь, пока всего не построили, были не хозяевами, а только «представителями заказчика».
Изыскатели сложили свою ношу на пол: нивелир, теодолит, две треноги, рейку с красными и чёрными делениями, ленту, связку шпилек, похожих на ключи без бородок, огромные ключи от больших городов, рюкзаки и Нюркин узелок.