Калитка, отворись!
Шрифт:
Он совсем не зло говорил, но Зине почудилось в его словах знакомое: «Притворись», и она, совсем уже печальная и гордая, решила окончательно ничего не объяснять. Пострадать за правду. Пусть все видят, и Нюрка и Виктор. Не будет она оправдываться, и всё. Но и молчать она не могла:
— Вы взрослый человек, а только о том и беспокоитесь, что дети килограммов не наберут, а их воспитывать надо! — заявила она.
Тут директор рассердился по-настоящему:
— Нечего меня учить! Всё. Перевожу тебя в отдыхающие. Ты и сама эдак своих килограммов не наберёшь — что я твоим родным скажу?
— То есть как?
— А вот так.
— Разве вы меня не по-настоящему приняли на работу?
Директор вынул из ящика злополучное папино письмо и протянул ей. Теперь письмо было распечатано, и она прочла его: отец писал, чтобы дочке и племяннице хотя бы для виду дали работу, чтобы им интереснее было отдыхать.
Зина вышла на крыльцо. Ей надо было увидеть Нюрку.
Стемнело, будто курильщики напустили дыму во всё пространство между землёй и небом. Из дыма выплывали ряды парусов — палатки. Похожая на церковь ель совсем почернела. Рядом с директорским кабинетом светилось окно. Слышалось бренчание рояля.
Зина пошла на звук и на свет. Вцепилась в оконную раму, прижалась лицом к шершавому стеклу.
Виктор тыкал пальцем в щербатую пасть рояля, а Нюрка, закрыв глаза, угадывала ноты.
И некому было рассказать о своём.
Это длилось долго, и, чем больше они увлекались своим делом, тем хуже становилось Зине. Ей так нужно было, чтобы каждый из них думал о ней, был ей другом, понимал её, защищал. Но только каждый из них в отдельности. А они были вместе, и вместе им было хорошо. И не было им дела до её победы и до её беды.
Наконец ей стало так грустно, что она даже выросла от этого в своих глазах — наверное, никто больше не умеет так сильно переживать! — и даже чуть повеселела.
Потом она придумала ещё вот что: «А вдруг Виктор потому не разговаривает со мной, что ему очень хочется заговорить?.. Может быть. Так бывает. Ну конечно, так оно и есть. А Нюрка — ясно — влюбилась в него. Но я не стану ей мешать. Пусть она узнает когда-нибудь, какой у неё был настоящий друг. И, когда Виктор заговорит со мной, я всё равна буду молчать. И о папином письме я Нюрке ничего не расскажу — пусть она не знает, что работает понарошке. Я одна буду знать всё плохое за всех — и я буду об этом молчать…»
Виктор в это время повернулся к Нюрке:
— А сколько тебе лет?
— Шестнадцать, — соврала почему-то Нюрка.
«Я бы тоже на её месте так соврала — шестнадцать».
— Танцевать умеешь?
— Н-но!
Они закружились по залу, а у Зины закружилась голова. Но она упрямо твердила себе, что ей хорошо, потому что хорошо Нюрке, а придя в палатку, нацарапала в блокноте второе правило:
«ЧЗД — Чувствуй За Других!»
Правда, смутно она подозревала, что, окажись она на месте Нюрки, это правило не было бы записано.
Теперь, когда она твёрдо знала, что скоро уедет из лагеря, ребятишки казались ей милыми и послушными — да так оно и стало после пира. Но они ждали, что Зина теперь начнёт придумывать для них новые игры, а она всё чаще оставляла их и забиралась на чердак думать о своей единственной, но с каждым днём вырастающей в её глазах победе, о своей бесконечной и ужасной беде и о счастливой Нюркиной судьбе, которую она, Зина, подарит ей с доброй и горькой улыбкой.
Она сидела на чердаке. Шёл дождь, она думала.
Интересно, скоро директор даст приказ о том, что она не справилась с работой и переводится в отдыхающие? Или обойдётся без приказа?
Интересно, почему человека наказывают как раз за самый лучший ПП? Так всегда бывает?
А интересно, Виктор очень сильно полюбит Нюрку, когда я уеду? Как он её будет звать? Нюрочка? А она его? Витюша, Витечка, Витенька?
— Витюнчик! — шепнула она вслух и чуть не вышла из «переживательной» роли — рассмеялась.
Но тут-то, видимо, и подкарауливала беда: беда — она не любит, когда над ней смеются!
Именно в этот момент Зине пришло в голову слезть на землю. Был тихий час. В столовой, под навесом, пожилая повариха тётя Ната, которую Виктор прозвал «прекрасной колдуньей», гадала на картах Лидии. Выпали пиковые хлопоты и печаль на сердце. По брезенту бархатной кошачьей лапкой стучал дождик. Пахло озоном, и этот запах перебивал даже густой дух борща. Зина, рассеянно мигая, попросила и себе погадать. Но узнать свою судьбу так и не успела. Пока тётя Ната раскладывала карты в пять кучек крестом, под навес заглянул Виктор — и они с Лидией Сергеевной куда-то исчезли.
— Слушай. Вот это — казённый дом. Шестёрка — дорога…
— Я… я потом, тётя Наточка, вы меня извините…
Она сорвалась с места и побежала в лес — по тропинке влюблённых: что-то ей говорило, куда надо ей бежать! Она бежала охранять задуманное Нюркино счастье. ЧЗД! ППП!
Ноги скользили по грязи, спутанные мотки туч превращали день в сумерки. Она свернула с тропинки, стала красться между деревьями. Намокли носки. За шиворот лилась вода… В тупичке возле куста шиповника стояли под дождём Виктор и Лидия Сергеевна. Они целовались!
Зина хотела повернуть назад, но не смогла. Нет, не за себя была её обида — за Нюрку. Конечно, за Нюрку. Чувствуй За Других! И ей казалось — она сама теперь превратилась в Нюрку. Сунула два пальца в рот, чтобы засвистеть, а когда это не получилось — она в жизни никогда не свистела, — закричала отчаянно, во всю глотку:
— Стиляги! Стиляги целуются! «Когда стилягу хоронили, стиляги все за гробом шли!..»
И швырнула в них пригоршню мокрой грязи с травой.