Камбоджа
Шрифт:
– Стена, - громко вздохнула Татьяна Павловна и совершила сложнейший манёвр обхода.
– Сплошной камень и железобетон.
Костик польщёно терпел до сортира и только там позволил излиться своим чувствам. Его так подбрасывало от хохота, что сонная стайка девчушек-восьмиклассниц не решилась войти в дамское отделение, с перепугу постеснялись, малолетки...
И была ночь, и был день, и настали сумерки.
Линейка.
Обязательная ежевечерняя подкормка комаров.
То тут то там слышны специфические
Я тоже усердно рукоприкладствую, но мелкие твари всё равно умудряются - сверхзвуковая колхозная порода - осчастливить руки и шею быстро распухающими укусами. Н-да, городские насекомые проще и умирают не как монстры в американских ужастиках, а с первого раза.
Кажется, эта пытка никогда не закончится: комары свирепствуют, Арина Ивановна (за глаза Пупсик) с обидой, плавно переходящей в личную, вещает о том, что норма опять не выполнена, что бригадиры недовольны (кто-то на поле устроил костёр из восьми ящиков), что она в который раз повторяет, что нельзя воровать арбузы с колхозной бахчи, потому что... бу-бу-бу, тра-ля-ля, тра-ля-ля... нельзя, и всё тут!
Когда же эта дура заткнётся-то, а?
– и можно будет заныкаться за "зелёным домиком", и покурить. Нормально, по-человечески, покурить. И, главное, не слышать ЕЁ БРЕД.
ТИШИНА.
Тишина?!
Пауза?
Я уже чувствую, как дым через бронхи попадает в лёгкие и оседает вредностями на пористых тканях. И это классно, и это офигительно. Только бы не слышать БРЕД...
Пауза. Стукач вглядывается в строй:
– И теперь главное: кто-то... какой-то... невоспитанный... подонок... кто-то, извиняюсь за выражение, под первым балконом во втором корпусе... со стороны поля... извиняюсь за выражение, нагадил!
– Не добежал до туалета, - демонстрирует тонкий сарказм Пупсик. Ха-ха.
– Вот-вот. Это же, это же... у меня нет слов. Впервые в моей практике! Кто сделал - хотя бы уберите!
Но в толпе школьников, угрюмо моргающей злыми, воспалёнными от недосыпа глазами, тоже есть юмористы. Одинокий глас народа:
– А может, это собачка?
Дружный смех.
Но Стукач не ведётся:
– Собачка?! Нагадила и газеткой прикрыла?!
И эти люди запрещают мне ковыряться в носу?!
* * *
Юра колдует у костра над изрядно почерневшей кастрюлей: выковыривает из носу засохшие козявки и готовит походную кашу. Состав не разглашается, но банка тушёнки и три "галины бланки" в фирменном рецепте точно присутствуют. Об остальных компонентах даже боюсь спрашивать.
Мы сушим слюнки сигаретным дымом и маемся в ожидании. В предвкушении. А пока отправляем нашего дуремарчика Слона наловить лягушек. Слон мастер в этом деле, и не сыскать ему равных: хавку и в морге наковыряет - хавка это святое, остальное есть тлен и преходящее...
Зажариваем на открытом огне выпотрошенных земноводных и, плотоядно урча, поедаем.
Наконец-то и каша поспела.
И опять облом. Обломец. Обломчик. А именно: горячо очень. Ждём пока остынет. Подсушиваем.
Первым не выдерживаю я:
– А-а-а, хрен с ним!
– зачёрпываю ложкой варево, долго дую, половину, конечно, выдуваю, но остальное...
– Юра, уважил старика, побаловал. Я пальчики облизал. До костей.
Остальные поддакивают - кивают и жуют. Жуют и кивают. Юра в том числе.
* * *
– Слышь, Шакил, жевать хочется, - Димка явно на что-то намекает, но я никак не вдуплю на что. Он чертовски тонко подметил: жевать действительно хочется. Аж челюсти сводит.
Понимающе дёргаю плечами и кривлю губы: мол, сочувствую, сам такой, но ничем...
– А у меня килька есть.
– Чего?
– какая-то у меня сегодня соображалка несмазанная. На солнышке, небось, перегрелась. Потому и подтормаживает.
– В томатном соусе. И хлеб.
Дипломатично молчу, дабы срывающимся голосом и брызжущей слюной не выказать вожделения.
– Может, давай, а?
– неуверенно предлагает Димка.
Слово сказано, слово - не воробей. Срываюсь с кровати отпущенной на волю пулей. Инстинкт охотника-добытчика туберкулёзным кашлем в долю секунды выветривает пыль цивилизации, пресловутый культурный слой. Всё-всё выдувает, от первой шишки, набитой первой поднятой палкой, и до "форточек" включительно, из речевых способностей оставляя только:
– Где?!
Дима непроизвольно отшатывается:
– В сумке. Ты не переживай. Щас я.
Он извлекает из огромного дерматинового баула заветную консервную банку. Банка возлагается на пол, как на самую надёжную опору. Я беру нож и первым же ударом, сдуру, протыкаю жестянку насквозь. Виновато матерюсь и скоренько произвожу кесарево сечение, чтобы в собственном соку и кетчупе явить на свет пару десятков близнецов. Сейчас мы этих младенчиков и заточим. Умильно плямкая, удовлетворённо отрыгивая.
Моё пророчество сбывается точь-в-точь. Мы сидим, облизывая губы, смотрим друг на друга и...
– Хорошо, но мало, - похоже, Дима повадился читать мои мысли.
– Н-да, - я пристально разглядываю Димку, и во мне просыпается надежда.
– А у меня ещё паштет есть. Гусиный.
Замечая мой неподдельный восторг и непроизвольное, как эрекция, обожание, он ухмыляется ямочками на щеках:
– Я не волшебник, я только учусь.
Я киваю, а глаза сами по себе прочёсывают палату в поисках случайно не замеченного холодильника. Или, на худой конец, скатерти-самобранки.