Камень на камень
Шрифт:
— Шимек, побойся бога! — Кусь всем телом перегнулись со снопов. — Тогда бы уж мне надо, брат. Я самый первый стою. И до смерти мне полшага. Да и кобыле охота помереть.
Я взял в руки кнут, вожжи, но мужиков как пригвоздило к земле, вижу — стоят.
— А ну, подайте назад! Мне из-за Куся не выехать!
И вдруг словно страх на всех напал, стали мужики один за одним пятить возы, задирать лошадям морды, хлестать их по спинам, покрикивая: тпр-ру! назад! Дроги, оси трещали, сыпались проклятья, потому что не так-то легко подать назад телегу, полную снопов.
Я потянул лошадь назад, потом вправо и поначалу
— Господи Иисусе, на погибель едет! Стой! Остановись! Шиме-е-ек!!
По небу прокатился охриплый голос Куся:
— Перекрестись хоть!
Я привалился плечом к телеге, кнут в руке жег мне пальцы. Лошадь шла ходко, может, чувствовала, какое препятствие ее ждет. Уже дышло к самой дороге приблизилось, а она вдруг забоялась, мотнула головой. А там как раз было в горку. Я стегнул ее по хребту, по ногам. Она напружилась, уперлась задними копытами в землю. Н-но! Н-но! Сейчас выскочит прямо на машины. Но тут воз потащил ее назад, а может, она этих машин испугалась. Я изо всех сил уперся плечом в снопы и снова огрел ее кнутом по ногам, раз, другой, она даже присела. И пошла. Уже передними копытами застучала по асфальту. Уже и передние колеса выехали на дорогу. Я размахнулся и еще раз ее кнутом, точно хотел разогнать эти летящие у нее перед мордой машины. Уже и мои ноги ступили на асфальт.
Вдруг что-то сверкнуло мне прямо в глаза. Загудело пронзительно над самым ухом. Я услышал визг колес. Что-то с грохотом треснуло и подрубило меня, как дерево. В первую минуту я ничего не видел, словно туман меня обволок, и не чувствовал ничего, только какие-то голоса вдалеке слышал, крики. Потом туман стал помалу редеть, и я увидел слева от себя здоровущую брешь, а в этой бреши светловолосую голову — вроде бы спящего человека, но всю окровавленную. Я попытался встать. Но точно не было у меня тела, только воля одна. Передо мной на асфальте лежали мои ноги, перекрученные как корни, тоже все в крови. И кровь будто через них из меня вытекала, разливалась вширь. Хотя я и не чувствовал в ногах боли. В голове мелькнуло: видать, не мои. И кнут, который я держал в правой руке, показался не моим, как и рука. Откуда кнут? Я не мог вспомнить, на что он мне понадобился. Все было как во сне. Только дорогу я узнал, сообразил, что не снится она мне, потому что вдоль нее уже не росли акации.
Какие-то люди надо мной собрались. Я не понимал, зачем? Кричали что-то, головы у них на шеях точно у индюков тряслись, руками махали, и все больше и больше их становилось надо мной. И все громче кричали, все быстрей махали и смотрели на меня с бешеной злобой. Кто-то эти мои ноги, лежащие на асфальте, пнул. Но я совсем не почувствовал боли. А какой-то тип ко мне наклонился, глазенки у него были рыбьи и рубашка в клетку.
— Живой, — услышал я, да и как было не услышать, он своим криком мне уши просверлил.
И давай меня за плечи трясти. И, должно быть, разбудил — я увидел, что сижу, вжавшись в снопы, и люди надо мной настоящие, не из сна. Рядом стояла моя лошадь, запутавшаяся в постромках, дышло ей голову задрало до небес.
— И такой хам живой!
И тут я почувствовал, что это моя рука держит кнут и через кнут наливается какой-то неистовой огромной силой. И начал вслепую хлестать кнутом перед собой, по орущим ртам, рубашкам, глазам.
— Вы, сволочи! — Мне казалось, я на весь мир крикнул, хотя, может, этот крик застрял у меня в глотке. Потому что опять все заволокло туманом. Словно опять не стало у меня тела. Кто-то вырвал кнут из моей руки. А когда туман через минуту рассеялся, я увидел стоящего возле меня на коленях Куся.
— Живой. Слава богу, живой.
III. БРАТЬЯ
Решил я написать Антеку со Сташеком письмо насчет склепа. Пошел в магазин, купил бумаги, ручку, перо, чернила. Когда я кому письма писал? Даже припомнить бы не смог. И в школу из дома давно никто не ходил, вот и не было в таких вещах нужды. Только пустая чернильница где-то валялась с той поры, когда мать еще была жива и писала сыновьям. Потому что я им, хоть мы и братья, не писал с того времени, как они из дома ушли. Да и они мне тоже. Так уж получилось. Они в городе, я в деревне. У них своя жизнь, у меня своя. Об чем тут писать? О том, что у нас в деревне? Да им, может, и не очень-то уже хотелось деревню вспоминать. А лезть
Пока мать была жива, она на каждый праздник несколько слов, а напишет. И на именины, в день Станислава и Антония. А иногда просто так, когда заскучает по ним или дурной сон увидит. Или когда муку просеем, она им отправляла посылки, а в посылке письмо. И они, когда благодарили ее за эту муку, всем передавали привет. А при случае «и Шимеку». Чего еще нужно? Братьями ведь мы не переставали быть.
Но склеп — это склеп, раз в жизни строится, надо было у них спросить, хотят они вместе со всеми лежать, потому что я запланировал восемь отделений, чтобы и им хватило места. Но может, они желают там, у себя, зачем мне тогда лишние расходы, я поменьше склеп поставлю. И хоть я им желаю долгих лет счастья и здоровья, но ведь когда-нибудь придется помереть, все живые рано или поздно помирают. И пускай они мне сразу отпишут, а то я уже место купил, и цемент достал, и с Хмелем уговорился. Наверное, они помнят Хмеля, он еще до войны склепы ставил, на нашем кладбище половина склепов его. Поставит и нам, удобный, прочный. Остается только сказать ему, что братья согласны.
Целый вечер я канителился с этим письмом. И не так чтобы очень расписался, до конца страницы не дотянул. Просто хотелось кроме этого склепа еще о чем-нибудь написать. А то глупо: первое письмо за столько лет вначале «Дорогие братья», и листок не такой уж большой, да еще пополам сложенный, а исписан не весь. Но ничего выжать из себя не смог. Думал, думал, даже выпил рюмочку. А тут вдруг вспомнил, что коровы еще не доены. Зажег лампу, взял подойник, и потом, в хлеву, то же самое: из-под пальцев молоко брызжет, а я все думаю, что бы еще написать. Но так и не удалось растянуть письмо, чтоб хотя бы «храни вас господь, целую, Шимек» получилось на другой стороне. Всего и вышла-то слов неполная горсть, а мыслей было до потолка. Конечно, можно бы написать, во сколько мне этот склеп встанет — место, и материал, и работа. Но я подумал, еще обидятся и ответят, что хотят лежать там, где живут.
Точно не собственным братьям, а в какую-то контору писал. А в контору, известно, тут не только надо следить, как бы против себя часом не написать, но и чтобы слово к слову было подогнано, и чтоб не смеялись слова над собой, а то вся контора на смех подымет. И чтоб не слишком длинно, кто длинное станет читать. Я служил в гминном правлении, знаю. Начало и конец обычно прочтут, а середина будто господу богу написана. Хотя бывает, что в середине самое наболевшее.
И братья-то — один магистр, другой инженер, так им не напишешь, как говоришь. Говоришь шаляй-валяй и чем покороче, в деревне главное работа, а слово потом. И, по правде сказать, с кем разговаривать-то? С плугом, косой, мотыгой, вилами, с полем, с лугом? А если уж очень разберет охота, лошади скажешь пару слов или господу богу, а чаще всего в мыслях самому себе. Ну и вечером дома, после работы, иногда Михалу. Да только с Михалом говорить все равно что с лошадью или с господом богом или в мыслях с самим собой. Спросишь его, ну как, был сегодня в деревне, или: съел лапшу — я тебе оставил, или: заходил кто-нибудь к нам? Он как всегда ничего не ответит, и это все за целый день. А иной раз и того не захочется, сразу валишься спать: когда умахаешься в поле — и человеческие слова позабудешь.
Хотя не всегда есть работа. Осенью, случается, зарядит дождь, ни в поле выехать, ни в деревню пойти, вот и тянет поговорить как брат с братом, а не только что на дворе льет и льет и до каких пор лить будет? Но неохота его ни о чем больше спрашивать. Ну, может, глаза он на тебя подымет, а услышал ли, нет ли, не поймешь. Иной раз и взглядом куда-то далеко-далеко убежит. Что толку спрашивать? Но бывает, жаль мне его станет, как-никак брат, и захочется спросить: Михал, скажи, кто тебя обидел? Но даже если б он и ответил, не поможет это ни ему, ни мне. Так, верно, оно и лучше, что я не знаю.