Камень на камень

Мысливский Веслав

— Чтоб вас! — обозлился я на Куся. Вдобавок я быстрей их с места стронулся и воткнулся дышлом в ихние снопы, лошади моей морду своротило набок. — Не в войске вы служили, а черт-те где! Так бы канителились, дня б не провоевали! Давно бы землю грызли. И надо же, чтоб вас вражья сила не в конец, а в самое начало занесла! Поставила б кобыла ваша передние ноги на асфальт, и хорош! Кнутом бы вам ее, а не вожжами! Наподдать как следует, не жалеть! — И со злости что было сил рванул вожжи, едва лошади нашильником голову не оторвал, и еще хлестнул пару раз, не тал-то легко с полным возом снопов отъезжать назад.

Разозлились и на других возах мужики.

— Туды

его растуды!

— Чтоб им провалиться!

— Поудобней захотелось сесть!

— Еще перекреститься забыли!

— Встанут такой, раззява, и как столб! Ни обогнуть, ни проехать!

— Им бы с этим светом прощаться, а не хлеб возить!

— Сыновей надо за шкирку из города, пусть помогают!

— Сами в могиле одной ногой, а за землю держатся! У вас ее полно будет, когда сверху присыплет!

— Нет бы землю государству отдать, мучают зазря!

— Деревня должна вперед идти! А как тут пойдешь, когда такие раззявы на пути!

Проклятия, ругань, издевки обрушились на Куся. А они только съежились, голову втянули, плечи опустили и так сидели, ждали, пока пронесет. А может, между колен перебирали четки, словно дожидаясь своей очереди в гминном правлении или в кооперативе. Жаль мне их в конце концов стало, да и злость прошла, какой толк злиться на того, кто не виноват, и я закричал:

— Эй, Бартоломей! Может, пересядете на мой воз, а я на вашем поеду?!

Не думал я, что за живое их задену.

— Ишь чего, пересаживаться! Что мне, на своем плохо? Я дольше твоего хозяйствую. И моргов у меня побольше, чем у тебя. Никто за меня не пашет, не сеет, значит, и на возу моем никому не сидеть. Восемьдесят два года в деревне живу, было когда кой-чему научиться.

На это кто-то из мужиков:

— Восемьдесят два года — и за жизнь трясутся, чтоб их леший!

А кто-то щелкнул кнутом, лошадей прямо в дрожь бросило. Кусь не спеша обернулись, посмотрели на нас как-то чудно и сказали:

— Не за жизнь, а за кобылу.

И всем вдруг стыдно стало. Ни один словечка не проронил, у мужиков как языки отнялись. Только кто-то вожжи натянул тихонечко: тпр-р-ру! — и тоже не потому, что лошадь на месте не хотела стоять, а, видать, вожжи жгли руки. Даже за куревом в карман никто не полез. А ведь что может быть лучше, чем закурить, когда нечего сказать или стыд заедает. А из Куся точно обида полезла наружу. Не обязательно на мужиков, а так, вообще:

— Восемнадцать годков ей, брат, стукнуло, хорошо, хоть тянет еще. Это все равно что собаке десять, а человеку — смотря сколько кому отпущено. Вороны — эти дольше живут, да где их теперь найдешь? Вороны, грачи, а люди: вороны, вороны, на всех. Уж она у меня, брат, раз померла. Я картофельное поле пахал, гляжу, чего-то лениво ногами шевелит, я ее и ткнул кнутовищем и кричу: н-но! А она, брат, бух на колени и с колен на бок. Я подскочил, может, думаю, у ней в брюхе резь. Схватил за узду и тяну — вставай. Дай-ка, думаю, я тебя кнутом. Хлестнул, и тут вижу, смерть это, а не резь. Шею выгнула, а встать нету сил. Что тут делать? Дай совет, господи, кобыла у меня подыхает. Но небо молчок. Только воронье да грачи: кар! кар! Ну, присел я на корточки, морду ее положил на колени, прижал к себе и говорю: вставай, ты чего, посередь поля вздумала умирать? Давай уж вместе помрем. Недолго нам осталось. Вставай. Сколько вместе горбили, а помирать врозь? Разок-другой еще сюда приедем, и конец. Может, господь только это картофельное поле нам и рассудит вспахать. Вставай. И встала.

Засопели, закашляли старый Кусь,

в грудь стали себя колотить — у них там чего-то застряло, — отхаркались, сплюнули и снова повернулись к возам и дальше продолжают:

— Раз дед мой, Миколай, рассказывал, что когда-то в стародавние времена господь богатства делил. Всех созвал, кто был на земле, потому что хотел по справедливости. А самыми первыми князья явились, судьи, купцы и иные богатые. Ехали-то на повозках, в каретах, в колясках. Да наперегонки, кучера коней нахлестывали, аж кнутовища ломались. А мужики, известное дело, у кого и была лошадь, ее жалел, вот и шли пешком. И хоть к богу, а путь неблизкий. Ну и пока дошли, он уже все тем раздал. Опечалился господь наш, что еще остались люди, ведь которые первые пришли, сказали, больше никого нет. Да еще видит, мужики одеты худо. На ногах лапти из липового лыка, на плечах посконные рубахи, веревками перепоясанные. Шапок даже нет, чтобы перед господом снять. И еще сильней опечалился господь бог.

— Что же вам дать, золотые мои? — говорит. — Я все пораздавал. Остался только терновый венец на голове да обрывок плащаницы, что на мне видите. Я, как и вы, нищ.

И, как сидел, подбородок кулаком подпер, голову склонил и думает, думает. Мужики видят, ничего тут не придумаешь, и один говорит:

— Ну, мы пойдем, господи.

А им господь бог:

— Погодите. Дам-ка я вам малую толику моего терпенья. Возьмете его и все выдюжите. Потому как терпенье человеку нужней, чем богатство.

Задумались Кусь, засмотрелись на бегущие мимо автомобили. И на возах все следом за ними тоже на бегущие автомобили уставились. Может даже, чуть поубавилось в мужиках на эти машины злости. И тут, показав кнутом на дорогу, Кусь закричали:

— Эвон, двести!

— Что двести? — удивился я.

— Проехало столько.

— И зачем считаете? Жалко времени, и не стоят они того.

— Как же, коли больше делать нечего, надо хоть считать. Отец мой покойный, память ему небесная, всегда мне наказывал: считай, считай, сынок, пригодится, чай. Раз, брат, летом в воскресенье лежали мы в саду под яблоней, я уже кавалер был. Отец молчит, и я молчу. Отец надвинул шляпу на лоб, верно, спит, думаю. Ну и я закрыл глаза. А он вдруг говорит:

— Три тысячи пятьсот восемьдесят три.

— Что три тысячи пятьсот восемьдесят три? — спрашиваю я, потому как подумал, вроде приснилось что-то ему.

— Яблок на дереве, — говорит.

— Откуда вы знаете?

— Сосчитал. Я всегда считаю, когда муторно на душе. И ты считай. Начни с малины. Малины на кусте немного, не надсадишься. Потом попробуй ягоды на терновнике сочти. Потом разломай головку мака и пересчитай все зернышки. На взгорок подымись, сосчитай поля, луга, межи. Все считай, что ни попадя, — голубей, тучи, людей на похоронах, колья в изгороди, камни в реке. Только не сиди без дела. А сумеешь когда ночью звезды на небе перечесть, знай: сносливый ты и все переможешь. Я-то не сумел, но ты попробуй, а ну как получится.

— Эй, Бартоломей! — крикнул кто-то с дальних возов. — Вроде просвет сделался, езжайте!

Хотя не видать было никакого просвета. Машины все гуще ехали. Уже тесно им становилось, гудели друг на дружку, огнями сверкали, тормозили одна перед другой.

— Жита телегу, паразиты, по-людски свезти не дадут! — крикнул Вицек Мажец у меня за спиной. — Жрать-то небось охочи. Только подавай.

И снова злость полыхнула с возов.

— Наплодилось их, гадов!

— Ой, не гады они, не гады, Винцентий, чума настоящая!