Камень на камень

Мысливский Веслав

— Зеленый такой, — добавляет другой.

— Не зеленый, а синий.

— Что у меня глаз нету? Зеленый! — начинается спор.

Что было делать? Отнес курицу в хату, пришлось съесть.

Нету теперь в нашей деревне покоя. Без конца машины, машины, машины. Будто для одних машин проложили дорогу, а про людей забыли. Или одни уже машины на свете живут? Может, настанет время, что не будет людей, а только автомобили? Ну и пусть тогда, окаянные, убивают друг дружку. Пускай войны ведут, пострашнее людских. Друг друга ненавидят пускай, проклинают, жрут. Авось явится какой-нибудь автомобильный бог, который разгневается и затопит все. А кого оставит, тому придется снова на своих ногах ходить. Явился же бог-человек людям.

Сейчас кто на

своих ногах ходит, автомобилям этим только помеха — и на дороге, и вообще на белом свете. Даже если по самому краю идешь, кажется: что ни машина, то через тебя. Шагаешь, а у самого душа в пятках. Не потому, что боишься смерти. Только что это за смерть — от машины? И добрым словом никто не помянет. А, это тот, перееханный. Да это разве то же самое, что помер? Есть хоть загробная жизнь после такой смерти? А они еще гудят, пальцем по лбу стучат, руками размахивают за стеклом, а иной и стекло не поленится опустить и обложит тебя последними словами. Будто ты худший из худших, оттого что пешком идешь. Ничего уже ноги человеческие не значат. А в прежние времена целые армии пешком на войну шли. И побеждали. И говорили тогда, что лучше пехоты ничего нет. Или, к примеру, после дождя вода на дороге стоит, так тебя каждый второй еще и нарочно окатит. И потом смеется за стеклом, гад. С бабой едет, так и баба смеется. С мальцами — так и мальцам потеха.

Эх, попадись такой сукин сын в мои руки — я б автомобиль этот как сноп схватил и зашвырнул с дороги в поле. Но разве хоть один остановится? Они только на бегу сильные. А куда торопятся? Небо надо всеми одинаковое, а от своей судьбы и на машине не удерешь.

Не знаешь уж, как и ходить. Вроде бы по левой стороне, говорят. Но в случае чего только и будет проку, что не спиной встретишь смерть, а лицом. Они-то тебя могут увидеть, а могут и не увидеть, кому какая придет охота. Автомобильные фары не глаза. И маши, как дурак, фонариком перед каждой машиной, упрашивай, чтоб не убивала. Вот до чего низко ты пал, человек.

И подумать только, в молодые годы по той же самой дороге с гулянки домой возвращаться случалось целую ночь. Петухи раз, другой, третий пропоют. Голодные коровы начинают мычать в хлевах. У колодцев ведра позвякивают. А ты все возвращаешься. Иной раз до бела света. До утра. Да и куда было спешить? В голове еще все отплясывает, музыка гремит, вот ты и притопнешь по дороге, как по дощатому полу пожарного сарая, и запоешь, что в башку взбредет. «Камень на камень, на камень камень!» И дорога словечка не скажет, не посетует, что ты ее разбудил. И подгонять тебя не посмеет. Шаг в шаг идет под твоими подошвами, с тобою вместе, как верный пес. Ты остановишься, и она остановится. В ту, в другую и в неведомо какую сторону свернешь и даже обратно на гулянку воротишься — и она с тобой. От края до края была твоя. Как девчонка под тобой на сене или под периной.

Ночь могла быть черная, хоть выколи глаз, а ты пьян как свинья. Могло и так быть: то небо у тебя над головой, то земля, а то совсем ничего, даже бога нет — разве ж бог станет над пьяным бдеть? А дорога тебя в обиду не даст. Хоть бы земля, как жеребец, под тобой взбрыкивала и со спины норовила сбросить. Раз дерево поддержит, другой раз — распятие или столб. А нет — упадешь, полежишь, встанешь и дальше пойдешь. Не на ногах, так на карачках. А бывало, и не вставал. И уж тогда пташки в придорожных акациях, точно ангельские хоры, будили тебя поутру. А если ты не знал, куда забрел, дорога сама, как твой ангел-хранитель, приводила тебя домой. На худой конец Шмуль, который спозаранку бидоны с молоком в город возил, подберет и отвезет в хату. Но Шмуль, как и акации, был частью этой дороги.

А я ни одной гулянки не пропускал, и не только в нашей деревне — во всей округе. Иной раз и в пятую, и в десятую деревню идешь, если прослышишь, что там гулянье. Веселиться я умел, как мало кто, везде меня точно дорогого гостя встречали — далеко шла слава. Эй! Шимек Петрушка пришел — ну, значит, не гулянка будет, огонь.

Только покажешься в дверях — оркестр, стоп! Все пары, стоп! Эй, оркестр, марш для Шимека Петрушки! И оркестр понесло. А ты под марш входишь.

И сразу через весь зал в буфет. Так жених с невестой через костел идут к алтарю. Расступись! А у буфета знакомые, незнакомые, но все закадычные дружки. Шимек, Шимек, пришел, здорово, приятель, дружище, брат. Тот рюмку наливает, этот подносит уже налитую, тот другую, побольше, этот стакан, тот колбасу с огурцом. Пей, Шимек! За нас, молодцов! Ну, повеселимся! Эгей, знай наших! А если я еще цепочкой на поясе звякну, по залу аж дрожь пройдет. Эх, погуляем! На цепочке-то я носил нож.

Ох и нож был, всем на зависть. Вроде бы один черенок. Кто не знал, мог подумать, это я просто так, на счастье, ношу, как талисман. Висит на цепочке, будто часы, — куда уж невинней. Но стоило нажать сбоку, лезвие выскакивало, как жало у осы. С дубинками, случалось, на меня шли, а я только с этим ножом. Целым скопом и со всех сторон, а я посередке один, только с ножом. Но с ним и сабля в сравненье не шла.

Иногда мне его и вытаскивать не приходилось. Расстегнешь пиджак, цепочка сверкнет — от одного страха все врассыпную. И то же самое в буфете — редко когда истратишь пару грошей, а все благодаря ножу. Кто хотел на него посмотреть, ставил чекушку. А с открытым лезвием — чекушку и пиво. А подержать в руке — чекушку, пиво и закуску. А попадется умник, который вроде бы захочет время узнать, так ему только скажи: на том свете узнаешь. Тут же тебе поставит чекушку.

В четыре связки чеснока мне обошелся нож. Купил я его у одного малого, который иголки, нитки, булавки, чихотную траву от вшей и еще разные разности носил по деревням. Игольное Ушко его прозвали, присказка у него такая была: где уж нам в игольное ушко пролезть. Мать сокрушалась: украл кто-то у ней чеснок, украл из-под стрехи. Я советовал еще разок пересчитать, может, обсчиталась она. Нет, четырех связок как не бывало. Только когда помирала, а моя молодость уже прошла и четыре эти связки как бы усохли до четырех головок, так давно было дело, я признался, что это я. Да и нож мой давно куда-то запропастился, а может, кто стащил. Многие на него зарились. И купить пытались. Но тогда я б его ни за какие деньги не продал. А мог и за десять связок чеснока продать, и за мерку ржи, за галстук, за штиблеты, а раз даже один мне часы давал. Ни у кого в округе не было такого ножа. В драках в ход пускали больше обыкновенные, хлебные, иногда косачи, а чаще всего перочинные, складники.

А таким складником разве что лягушек можно холостить или дудки, пока коров пасешь, вырезать. Табак им уже не порубишь. Лезвие как ивовый листок, черенок — щепочка. Наденет кто на гулянку куртку потолще — ему такой ножик — тьфу, до кожи не достанет. Притом в деревне всякая мелюзга, от горшка два вершка, со складником расхаживает. На любой ярмарке можно было такой купить или выиграть: выудить удочкой, сбить из духового ружья. Но на гулянку со складником идти все равно что с пустыми руками.

Ну а после буфета — танцы. Сперва все чинно, благородно. Для начала приглашаешь барышню, которая незанятая на скамейке сидит или стоит с подружкой. И в пояс ей поклонишься. И ручку поцелуешь. И особо сильно не прижимаешь, потому как выпито всего ничего, стопочка для разгону. Да и светло еще, солнце только повернуло к закату, светит прямо в окна. И старых баб полно, сидят, точно вороны, на лавках у стен, и каждую пару, как короеды, сверлят глазами. И ребятня еще шныряет по залу, будто это детский приют. Еще музыканты не поужинали и одни только медленные играют. Еще все танцуют, как затейник велит. Пара за парой, в кружок, пара направо, пара налево, взяться за руки, барышни в серединку, барышни выбирают кавалеров! И пожарные в золотых касках еще трезвехонькие стоят у входа, как у гроба господня, и глядят, не перепился ли кто. А кто перепил и задирается, того за шиворот и во двор. Еще и барышня могла тебе сказать — свинья.