Камень на камень
Шрифт:
В общем, в следующий класс я перешел. А она после этого сиденья в тени с полгода еще умирала. Белый ангел на ее склепе поседел весь, и склеп потрескался, точно старая стреха, а нигде ни щербиночки. И с надписи золото уже обсыпалось, а буквы и теперь как из букваря. «Великая пустота пришла в мой дом, дорогая Басенька, когда ты его покинула. Мать» И было-то девчонке всего двенадцать лет, а прочтешь — будто умер весь мир. Я спрашивал у Хмеля, сам он придумал или подсказал кто.
— Кто ж станет подсказывать, — ответил он. — Со склепа на склеп переносится, так оно и идет.
А у Возняков всё на один манер, родился, умер, мир праху его.
Или склеп молодого помещика. Тоже довоенный. Наверное, даже раньше Басиного поставленный. Паныч на
Раз под вечер возвращались коровы с лугов. А в те времена известно какие были коровы — вся дорога их. К тому же сытые, медленно брели, лениво, хоть бери палку и подгоняй. Телегу ни за что не пропустят, а уж какой-то там автомобиль и подавно. Не то что сейчас: идут по дороге, так обязательно уши навострят, и шкура дрожит. Чуть какой шум позади или впереди, сами сойдут на обочину. Даже по левой стороне научились ходить. А раньше были коровы на дорогах полновластные хозяйки. Только панычу казалось, что он надо всем хозяин. И нет чтобы остановиться, подождать, пока стадо пройдет, — принялся гудеть, огнями мигать, даже не притормозил. А коровы только тесней сгрудились. Одну задавил, другой ноги переломал, ну и сам покойник.
Я проехался пальцем по надписи, как по ложбинке, имя, фамилия, трагически погиб, все можно прочитать, и перед фамилией «гр.» — граф. А вот поместье не сохранилось, хотя, казалось, поместья куда прочней склепов.
Когда фронт через нас проходил, Хмелевы склепы продержались лучше других. А нету для могил страшней испытания, чем война. Шесть недель стояли на кладбище две немецкие батареи и стреляли день и ночь на восток. А пушки одна в одну, и каждая — огнедышащий змий. Да еще до половины врыты в землю, только пасти из-за склепов торчат; от каждого выстрела бугор с кладбищем аж подскакивал, прислуга у орудий только рты разевала, чтоб не оглохнуть. А сколько срубили деревьев, когда расчищали для этих пушек место.
С востока, опять же, русские пушки, тоже шесть недель кряду, день и ночь. Казалось, бугор, на котором кладбище, сровняется с землей. И даже черви не выдержат в этом аду, не говоря уж о мертвецах. Землю точно наизнанку вывернуло, и вся вечность вывалилась наружу.
Скелеты, тела, гробы валялись по всему кладбищу, словно смерть взяла волю и так разгулялась, что уже живых ей мало стало, покойников принялась выволакивать из могил, чтобы наново их прибрать. Вроде бы и так они мертвые, одни уже с землей срослись, иные сгнили или обратились в прах, а пришлось вдругорядь помирать. Даже не ведая, что помирают. Когда фронт прошел, надо было их во второй раз хоронить, как настоящих покойников. И кладбище еще много лет напоминало побоище.
Ничего не осталось, одни обломки, развалины, пусто, глухо, только кое-где уцелевшее дерево, уцелевший склеп. Птиц как вымело, захудалого воробья и того не встретишь. И долго еще потом, хотя ничего им уже не грозило, птицы кладбище, как зачумленное, огибали стороной. Хоть бы какая-нибудь, пролетая мимо, присела и чирикнула. Хоть бы завернула на минутку, сбившись с пути. Или, как оно у птиц водится, навестила свое старое гнездо.
А
Причетник Франтишек, которому прежде из-за этих птиц не так печально было на кладбище, теперь сколачивал кормушки и развешивал повсюду, где только уцелело дерево или хотя бы ветка, и даже на крестах, на распятиях, на ангелах, было б за что зацепить. Глядишь, крест на могиле, а на перекладине две кормушки висят, будто господь их в прибитых к кресту ладонях держит и приманивает к себе птиц. Либо на месте головы ангела, которую снарядом снесло, кормушка, все равно что ангельская голова. Понавешал Франтишек этих кормушек тьму-тьмущую — смотришь и думаешь, сколько же на кладбище птиц. А там ни одной, они и кормушек сторонились.
Еще наставил Франтишек между могил банок из-под армейской тушёнки, воды налил, чтобы птицы могли напиться, когда прилетят. Вечно у него люди таскали эти банки с водой под цветы, так он новые ставил, чего-чего, а этого добра хватало. Фронт не один месяц стоял, вот солдаты и съели тушёнки целую гору. На дорогах валялись банки, в канавах, в картошке, в окопах. Приспосабливали их под сахар, под соль, а на худой конец такая банка и тарелкой, и кружкой могла послужить. Ребятишки даже гоняли эти жестянки вместо мяча. А то прочтет человек: свиная тушёнка — и как будто поел.
Иногда чуть свет Франтишек уже на кладбище: бродит, как неприкаянная душа, с полными карманами проса, семечек, пшеницы, муки, хлебных крошек и сыплет между могил, взывая к пустому небу: тирли-тирли, тирли-тирли. Пройдет несколько шагов, остановится и, переведя взгляд с неба на землю, смотрит, не послушался ли его призывов какой-нибудь скворец, снегирь или свиристель, не поклевывает ли где, весело подпрыгивая, зерно. А потом снова вышагивает, как сеятель, тирли-тирли, тирли-тирли.
Некоторые подозревали, что Франтишек песок сыплет, не зерно, а птицы не дураки, их песком не приманить. Это ж сколько зерна надо на такое кладбище, как наше! Людям хлеб не из чего было печь. Поля изрытые, истоптанные, да и много ли под пулями соберешь? Значит, и птицам должно быть голодно. Но голодного и на песок приманишь. И когда птицею по небу летишь, с высоты не видать, что кто внизу сыплет. Песок или зерно. Да еще кричит тирли-тирли и в небо глядит — отчего б ему не поверить?
Учил Франтишек ребят прислуживать при литургии. Прежние прислужники за войну подросли, им теперь интересней было неразорвавшиеся снаряды и мины разряжать. Но кто хотел стать прислужником, должен был смастерить западню для скворцов. И водил Франтишек свою команду на холмы, что у леса. Там они целыми днями ловили этих скворцов. А словив, приносили на кладбище и выпускали.
Случалось, лежа со своими учениками в траве и зарослях, держа концы веревок от силков в руках, забывал Франтишек про костел. Со скворцами оно не так-то просто. Можно день проканителиться и пустым уйти. Стоит, чтоб один ловец другому на ухо словечко шепнул, когда скворец подлетит, или вздохнул погромче — сразу спугнет птицу. Мальчишки, чего с них взять: увидят, что подлетает, сразу сердце бух, бух, а скворец и сердце может услышать, если оно громко колотится. Но кто раз спугнул скворца, того Франтишек из прислужников выгонял.