Камень на камень
Шрифт:
— Давай, руки свяжу.
Стал он меня упрашивать, не надо, не связывай, еще хуже будет. И верно, думаю.
— Тогда угомонись, язви тебя в душу!
— Не могу.
— Поколупай подсолнух.
— Подсолнух? А откуда его взять?
— Не спрашивай откуда, колупай.
— Я бы рад, да как же без подсолнуха-то?
— Обыкновенно. Здесь все равно темно, ничего не видать. Представь, что он у тебя на коленях лежит, а ты выковыриваешь семечки да в рот — только треск слыхать. Неужто не помнишь, ты ж его в начале деревни возле одной хаты сорвал? Беленая была хата, в голубизну, горшки на изгороди сохли, кошка у стены грелась, куры копошились в пыли. Ты забежал в палисадник, нацелился сорвать подсолнух, а он не дается. Тут из хаты вышла девушка и говорит: я тебе принесу нож. И принесла, большой такой. Режь, сказала. А то, хочешь, все срезай. И улыбается тебе, улыбается. Или вон тот, у него семечки покрупней. Ну как? Только шелухой в меня не плюйся.
— А он созрел, ты пробовал?
— Отчего ему не созреть? Осень, самая
— Поколупаешь, может, со мной?
— Меня так вши не едят.
Ну и стал он колупать. Иногда только почесывался, а так колупал. Слышно было, как семечки потрескивают на зубах, и шелуху он то и дело сплевывал. Вдруг он перестал щелкать и спрашивает:
— Говоришь, в начале деревни, возле голубоватой хаты, они росли?
— Грызи, — говорю. — Чего перестал?
— Пойду погляжу, может, там еще есть. — И ладится лезть наружу.
— Ты куда? Хорошо тебе, и сиди.
— Принесу, и ты погрызешь.
— Сдурел? Там немцы.
— Ну и что? Говорил ведь дед, отсчитали тех, кого на виселицу. Может, уже и повесили.
— Убьют тебя, — пытался я его остановить. — Не было там подсолнухов. Я тебя обманул. Это в другой деревне.
— Не обманул. Я помню. И девушку помню. Нож мне вынесла, хотела, чтобы я тот срезал, у которого семечки покрупней. Я и срезал, да кончились семечки.
Похоронил я его на этом же кладбище, прямо в земле, без гроба, без обряда. Насыпал холмик, сделал крест, перенес венок со склепа Северских, в котором мы сидели, — раз они мазурики, то и не заслужили венка, — и сыграл ему на губной гармонике, потому что всегда при себе губную гармонику носил. Ох, глупый ты, Шмель. Грыз семечки, и дальше надо бы грызть.
Мы своих почти всегда так хоронили — там, где их смерть нашла. Без гроба, прямо в земле. А на крест срубали березку, даже кору не обдирали, только чтоб веток не было, потом пополам и накрест проволокой или ремнем, вот тебе и крест. И никакого следа не оставалось, ни имени, ни фамилии. Лежал человек и не знал, кто он. И те, что возле него останавливались, не знали. Может, даже господь бог не знал. Хотя каждый как-то назывался. Гженда, Сова, Смардз, Краковяк, Малиновский, Буда, Грушка, Микус, Нецалек, Барчик, Тамтырында, Вжосек, Май, Шумигай, Ямроз, Кудла, Врубель, Карпель, Гуз, Муха, Важоха, Червонка, Бонк, Зыга, Козея, Донда, Заенц, Лис, Галенза, Колодзей, Ян, Юзеф, Енджей, Якуб, Миколай, Мартин, Матеуш. Целые святцы. А всем пришлось от себя отказаться, и гниют теперь как падаль.
Иногда вешали на крест пилотку, если у кого была. И спи, друг, в темной могиле, пусть тебе приснится Польша. Но мало у кого были пилотки. В основном кепки, фуражки, береты, у некоторых лыжные шапочки, кое у кого шляпы, у двоих-троих конфедератки, а то и баранья папаха попадалась, и треух, и еще всякие, иной раз и не знаешь, как их назвать, кто в чем из дома пришел или раздобыл где, тот такую и носил. Микус и Лукасик ходили в вязаных шапчонках с наушниками, какие матери детям зимой надевают, под подбородком застегиваются на пуговичку. Но этим двоим еще и шестнадцати не исполнилось, мы их нашли спящими в лесу под пихтами, немцы ихнюю деревню сожгли, отцов, матерей поубивали, только им двоим изо всей деревни удалось сбежать. А кому не в чем было, тот во вражьей шапке ходил. Выстирает хорошенько, не столько даже от грязи, сколько от нечистых мыслей, чтобы часом из этой шапки не поналезли в башку. И прицепит спереди орла, а под орлом — лоскуток бело-красного флага.
Если по шапкам судить, можно было подумать, недотепы какие-то, сброд, не войско. Таким окопы рыть, валы насыпать или зверя загонять, когда баре на охоту выедут; какое уж это войско. Но в каждом черт сидел, и сердца у всех твердые, как из камня. Бога позабыли, разучились плакать. Даже когда своего хоронили, не бывало такого, чтобы кто-нибудь слезу уронил. Только: смирно! Слезы, они другой раз хуже, чем пули, разят. И даже в животе ни у кого не посмеет забурчать, пусть хоть три дня во рту не было ни крошки и желудок пустой, как в великий пост. Слюны громко не сглотнет никто. Носом и то не швыркнет. Даже губы не имели права прошептать: аминь. Я только поглядывал, не заблестят ли у кого глаза. У меня «смирно» — не просто ноги вместе, руки по швам. Это и мыслям смирно, и душе замереть, и всему, что ни есть, — смирно! Голос у меня был как набат, я пел басом в хоре, даже ксендз, случалось, просил: потише, сын мой, потише, костел у нас маленький, неужто ты хочешь, чтобы господь оглох? Ведь над самым его ухом поешь. А он не любит, когда так громко, для него важнее, кто как чувствует, а не как поет, недаром ему меньшие ближе больших. Я если крикну: смирно! — и горбатый выпрямится. Назывался я тогда Орел, и жизнь от смерти для меня отличалась, как «смирно» от «вольно». Кто-то, может быть, не поверит, чтоб одно слово имело такую силу. А имело. Это как сила предназначения, от которой не уйти. Как вместе взятые силы ада и рая. Человек по команде «смирно» что угодно сделает, даже если ему этого делать не хочется или невмоготу. Как говорится, и гору сдвинет, и реку повернет вспять. По команде «смирно» и сердце ровнее бьется, и умом многое проще понять. Кто знает, может, по команде «смирно» и смерть примешь без сожаленья. Я иной раз думаю: откуда столько силы в одном слове? Верно, тот, кто это слово выдумал, насквозь знал жизнь. Иногда, правда, бывают такие минуты, когда и для себя ничего лучше не найти,
И ребятам я приказал, чтобы, если погибну, ни один не посмел слезу пустить, только — смирно! Самое большее — пусть кто-нибудь мне на губной гармошке сыграет. «Камень на камень, на камень камень». Потому что, если б мне сказали изо всех мелодий взять на тот свет одну, я бы эту взял. Из мелодий и из жизни.
Иногда я жалею, что так не случилось. Давно б уже все было позади, не пришлось бы теперь надрываться. Склеп этот хотя б. Еще вечно с меня требуют: продай столько-то зерна, столько-то картошки, столько-то свеклы, того столько-то, сего, и с каждым годом все больше и больше. Нет уж, сколько уродится, столько и продам. Сука десять раз в году не щенится, самое большее два раза. Так и земля — родит, сколько может. У вас-то ни черта не купишь. Обождите, помру я, заберете себе эту землю, все равно мне оставлять ее некому. Тогда и продавайте, и покупайте, хоть в десять раз больше. Но пока я живой, земля моя; хорошо еще, мне спину гнуть не лень, не то б давно быльем заросла. Да разве втолкуешь? Сами земли не нюхали, а лучше всех разбираются, потому как ученые. А земле только от земли научиться можно, кем бы ты ни был.
Несколько лет назад привязались, чтоб я солому с крыши содрал и покрыл хату черепицей или толем, потому что вышло постановление насчет соломенных стрех. А у меня солома еще хорошая, не протекает. Оказывается, я деревню позорю. А по мне, моя стреха красивше любой черепицы, толя и даже железа. А чердак какой! Сходите, умники, посмотрите, небось забыли давно, как выглядит чердак. Такие разве под вашими черепицами, толем, железом? Ящики, а не чердаки. Сундуки. Когда жара — как в аду жарко, а когда холодно — холодней, чем на дворе. А у меня зимой тепло, летом прохладно. Зерно, мука, лук, чеснок — все может лежать, не замерзнет и не сопреет. Сырки можно сушить и одежду вешать. Да, хотя бы пойти прилечь, когда умаешься или когда все опостылеет, — уютней, чем в горнице, мухи даже не кусают, и белый свет будто только и начинается за стрехой. И чего вам дались эти наши стрехи? Вон дорогу бы к мельнице лучше проложили, весной с двумя лошадьми телегу не выволочешь из грязи. Кузнец деревне нужен, а то аж в Болешицы езди лошадей ковать. Лошадям еще долго ждать, покуда на них выйдет постановление. Вы хоть слыхали, как дождь по стрехе шелестит? Ни под черепицей, ни под толем, ни под железной крышей такого не услышишь — гравий барабанит, вот и все. А по стрехе — будто манна сыплется с небес. Целый день можно лежать да слушать этот дождь. А мысли собрать — нигде лучше не соберешь, чем здесь, под стрехой. Ни в поле, ни в саду, ни над рекой, ни в костеле.
А еще у меня под стрехой ласточки. Выведутся птенцы, так уже спозаранку голодные, подымают писк. А вместе с ними и я просыпаюсь. Все меньше в нашей деревне этих птах с того времени, как люди стали солому с крыш сдирать. Не так-то легко ласточке снова прижиться, если крышу сменить. И не всякая крыша ей мила. Толь, к примеру, они не терпят, железо тоже. От железа, когда зной, жар идет и у них гнезда склеиваются, толь, опять же, смердит. Скорее аист привыкнет к новой крыше, ему лишь бы старое колесо от телеги положили или прутиков сплели. Голубей тоже можно обратно приманить, им только гороху подсыпь. О воробьях я не говорю, эти не разбирают, какая крыша, было б чего пожрать. А ласточка, даже если много лет с людьми под одной крышей живет, — вечный страх. Страх божий, человечий, осиновый лист. И без конца мечется. Без конца в полете. То она здесь, то там. Ниже, выше. Только что над землей была, и уже в поднебесье. Словно постоянно от чего-то убегает. А от чего? Иной раз глядишь, как она летает, — чисто соринка, от которой на око небесное навернулась слеза. А то вдруг покажется, тесен ей белый свет и бьется она, как в клетке, захлопнутая между небом и землей. Точно разума от этого круженья лишилась. Вечно гоняется кто-то за ней. И кто? Даже когда низехонько летит промежду хат, такие острые чертит углы — как по глазам тебя режет, словно хочет, чтоб ты даже след ее не углядел. Если б не то, что наполовину черная, можно бы подумать, солнце искрится. Только высоко, под самым небом, мало-мальски успокаивается. Хотя куда ей до степенства аиста или голубя. На дворе жара, дремотно, даже собакам неохота рычать, лежат, отупелые, в конурах. Даже куры перебираются в тень и прячут голову под крыло. Листочек на дереве не шелохнется. Мухам кусаться лень. Одни только ласточки трепещут высоко в воздухе или носятся над самой землей. Диву даешься: и охота им, и зачем? А на другой день — быть или не быть грозе. Ласточки, они не знают покоя.
Одно-два гнезда, может, у кого и сыщутся, а под моей стрехой их небось целый десяток. И так я со своими ласточками сжился, что даже в больнице они вместе со мной просыпались. Вначале словно капля росы капала во что-то мягкое. Это просыпался первый оголодавший птенец. Я открывал глаза, смотрел в окно. Рассвет за оконным стеклом похож на пустое цинковое ведро. И сразу же за той каплей вторая, но уже будто в это ведро, поголоднее. За ней третья, четвертая, десятая, и каждая голодней прежней. И так помаленьку начинало светать. Сперва точно кто-то размыл синеву этого ведра. А погодя кто-то другой принес в том ведре молоко от утреннего удоя и поставил посреди палаты. Тотчас кровати начинали скрипеть. Кто-то что-то сказал. Кто-то господу вздох послал. Кто-то, без руки или без ноги, на другой бок перевернулся, и с ним перевернулась вся палата. И уж больше не удавалось заснуть.