Каменка
Шрифт:
Французскій говоръ здсь преобладалъ, какъ и во всемъ тогдашнемъ обществ. До слуха Мишеля долетали слова:- «кортесы ршили» — «Меттернихъ опять» — «силы якобинцевъ» — «Аракчеевъ» — «карбонары»…. Кто-то передавалъ подробности о недавнемъ, неудачномъ, хотя столько пророчившемъ, вторженіи въ Турцію изъ Кишинева грека-патріота, русскаго флигель-адьютанта, князя Ипсиланти.
— Это сильно озадачило, смшало нашъ кабинетъ, — произнесъ въ гостинной молодой женскій голосъ: добрая попытка не умретъ….
— Да, но бдная родина Гомера и емистокла! возразилъ другой голосъ, и въ немъ Мишель узналъ своего ротнаго:- ждите….
— Австрійцы вторглись въ Неаполь и мы же, имъ въ помощь, стянули войско къ границ, - толковали въ зал.
— И все Меттернихъ, Аракчеевъ.
— Но у насъ Сперанскій, Мордвиновъ….
— Придетъ пора!
— Два года назадъ, Зандъ расправился съ предателемъ Коцебу….
— А вы знаете новую сатиру Пушкина на Аракчеева? — спросилъ кто-то Раевскаго, въ двухъ шагахъ отъ Мишеля.
— Какъ не знать!.. «Достоинъ лавровъ Герострата?» — отозвался тотъ.
— Нтъ, а эти:
«Безъ ума, безъ чувствъ, безъ чести, „Кто-жъ онъ, преданный безъ лести?“— «Просто фрунтовой солдатъ!»… еще бы! — да гд же онъ самъ? ужли еще спитъ? — произнесъ Раевскій и, обратясь къ Мишелю, сказалъ: вы желали съ нимъ познакомиться…. хотите на верхъ?
— Постой, постой, — крикнулъ Раевскому младшій Давыдовъ, держа листокъ бумаги: Омелько пошелъ будить Пушкина, а онъ ему сказалъ и записалъ въ постели вотъ этотъ экспромтъ….
Давыдовъ прочелъ стихи: «Мальчикъ, солнце встртить должно».
— Мило! прелесть! — раздалось со всхъ сторонъ. Мишель пошелъ за Василіемъ Львовичемъ. Поднявшись изъ сней, по внутренней, круглой, полутемной лстниц, Мишель и его провожатый остановились вверху, у небольшой двери. Мишель почему-то предполагалъ увидть Пушкина не иначе, какъ демонически-растрепаннаго, въ странномъ и фантастическомъ наряд, въ красной феск и въ пестромъ, цыганскомъ плащ. Раевскій постучалъ въ дверь.
— Entrez! — раздался за порогомъ негромкій, пріятный голосъ.
Къ удивленію Мишеля, Пушкинъ оказался въ щегольски сшитомъ, черномъ сюртук и въ блыхъ воротничкахъ. Его непокорные, вьющіяся кудри были тщательно причесаны. Онъ сидлъ у стола. Свтлая, уютная комната, окнами въ садъ, на Тясминъ и зарчные холмы, была чисто прибрана. Ни безпорядка, ни сора, ни слдовъ воспваемаго похмлья.
— Бессарабскій…. онъ же и бсъ-арабскій! сказалъ съ улыбкой Раевскій, представляя Мишелю пріятеля.
— Что, пора?… разв пора? — торопливо спросилъ Пушкинъ, въ попыхахъ подбирая на стол клочки исписанныхъ бумагъ, комкая ихъ и пряча въ карманы и столъ.
Мишель съ трепетомъ вглядывался въ эти клочки, въ этотъ столъ и въ знакомыя по наслышк, выразительныя черты любимаго, дорогаго писателя.
— Пирогъ простынетъ, — съ укоромъ сказалъ Раевскій.
— Ну, вотъ! — поморщился Пушкинъ, оглядываясь на дверь: душенька, какъ бы безъ меня?
— Безъ тебя! да что ты? разв забылъ:
«Тебя, Раевскихъ и Орлова „И память Каменки любя….“— Оставь, голубушка! ужъ лучше и впрямь о пирог, уныло отвтилъ Пушкинъ, посматривая, все-ли спряталъ со стола.
— Нтъ, — вдругъ перебилъ, заикаясь,
Пушкинъ, надвая перчатки, радостно и ласково глядлъ на худенькаго и голубоглазаго офицерика, въ стянутомъ воротник и со вздёрнутыми, въ вид крылышекъ, эполетами, неловко и съ нерусскимъ выговоромъ произнесшаго передъ нимъ его стихи.
— А это? — почти крикнулъ взволнованнымъ, дтски-сорвавшимся голосомъ Мишель:
«Увижу-ль я, друзья, народъ неугнетенный, „И рабство, падшее по манію царя?'“Пушкинъ помолчалъ, взялъ шляпу.
— Не увидишь, милый, не увидишь, славный! — сказалъ онъ съ горечью и, обратясь къ Раевскому, прибавилъ: объясни ему это, Николай.
— Да почему-же? — спросилъ, замедляясь у двери, Раевскій: разв тотъ, въ Грузин, не допуститъ?…
— Малюта Скуратовъ! врагъ честныхъ Адашевыхъ! — проговорилъ Мишель.
— Да, онъ съ искоркой! — вполголоса сказалъ пріятелю Пушкинъ, спускаясь по лстниц.
Мишель разслышалъ эти слова и былъ вн себя, на седьмомъ неб.
Въ теченіе всего того дня, за завтракомъ, обдомъ и чаемъ, Мишель не спускалъ глазъ съ дорогаго гостя. Онъ любовался его шутками, остротами и шаловливымъ ухаживаньемъ за двнадцатилтнею, быстроглазою и хорошенькою Адель, дочерью старшаго Давыдова, которой Пушкинъ, какъ узналъ Мишель, передъ тмъ написалъ извстные стихи: "Играй, Адель."
Вечеромъ молодежь танцовала. Сосднія дамы и двицы пли итальянскія аріи и французскіе романсы. Въ карты никто не игралъ, да и нкогда было. Общая, дружеская и разнообразная бесда длилась далеко за полночь.
Лежа въ постел, въ комнат, также отведенной на верху и случайно по сосдству съ Пушкинымъ, Мишель долго не могъ заснуть. — "Какая разница!" — разсуждалъ онъ: "этотъ домъ, кто общество и т, гд я прежде бывалъ! Правду сказалъ товарищъ: вотъ истинно-умные русскіе люди…. И какъ здсь все просто, безъ чопорности и праздныхъ затй…. Ни лишней, толкущейся, напыщенной челяди, ни всхъ обычаевъ стараго барства…. А разговоры? Давно-ли, въ видныхъ, даже гвардейскихъ семьяхъ, какъ о чемъ-то обычномъ, шли пренія о томъ, какъ полезне наказывать солдатъ? часто-ли и понемногу, или рдко, но мтко? Давно-ли, не на моихъ-ли глазахъ, нечистые на руку офицеры жаловались начальству, что товарищъ этого назвалъ негодяемъ, тому нанесъ ударъ по лицу? А здсь — два генерала, Волконскій и Орловъ, у нихъ въ полкахъ, какъ говоритъ Сергй Ивановичъ, отмнены палки, солдатское хозяйство отдано самимъ солдатамъ, заведены батальонныя школы, библіотеки. И все у нихъ тихо, солдаты отъ нихъ безъ ума. Что же это значитъ? и почему во глав правленія стоитъ ненавистный всмъ Аранчеевъ, а не Мордвиновъ и не Сперанскій, которыхъ вс такъ любятъ и отъ которыхъ такъ много ждутъ? Боже, смилуйся надъ родиной. Вдь я такъ ее сильно, такъ горячо люблю. Ты — высшая правда, наше спасеніе и любовь!" Мишель заснулъ, вспоминая книгу Эккартсгаузена, которою нкогда такъ зачитывался: "Dieu est l'amour le plus pur".