Каменные клены

Элтанг Лена

…Моей души первообличье вижу, Пушистое и славное на редкость. [85]

В детстве я очень любила разглядывать мамин альбом с глиняными музейными штуками, там среди скучных скифосов и амфор была одна розовая — кажется, микенская — чашка с зазубреным краем, по ней шли черношеломные лучники с вывернутыми в профиль лицами, за ними ехала колесница без коней.

Я вглядывалась в них, поднося книгу близко

к лицу, пытаясь разгадать их настоящие цвета, услышать звуки — вот бьются пыльные ступицы, вот трутся один о другой сыромятные ремешки сандалий, дорога дымится горячей глиной, и все никак не кончается, завиваясь петлей между Коринфом и Аргосом.

85

…Моей души первообличье вижу… — строки из пьесы Уильяма Батлера Йейтса «Смерть Кухулина».

Я показала картинку Сомми и Воробышку Прю, но они не увидели глиняного дыма и стали смотреть на картинку с полуголой Афродитой.

Я не удивилась. Им многое было не видно и не слышно: как междометие каштана усмехается треснувшим ртом из травы, как тысячелистник тычется в колени мокрым щенячьим носом, как клейкий пух из ангельских перин засыпает берег, как мокрые пенсы смеются на забрызганном оранжадом прилавке, как осыпаются петитом крылья газет, оставшихся в городе зимовать.

От этого я любила их не меньше, Сомми и Прю. Я держала их в той части своего сердца, где непохожесть на меня была достоинством, а умение свистеть в стручок и складывать костер из мокрого плавника было лучшим из всех умений.

Еще я любила Сондерса Брана. Сондерс был самым ярким мальчиком в школе миссис Мол, волосы у него были белые, будто отбеленная шерсть, а ресницы — черные, словно щепотка чернокрылых мотыльков, единственным изъяном был слабоватый рот, но этого мы тогда не понимали.

Когда он пришел учиться, я была пятиклассницей и принялась было ему покровительствовать, но вскоре заметила, что охотниц до этого немало и в шестом, и в четвертом. Девочки быстро выяснили, что маленький Брана — любитель леденцовой ваты, и встречали его на школьном крыльце с пакетиками, купленными в бакалейной лавке на углу.

Сондерс принимал подношения с видом юного принца Тамино из «Волшебной флейты», с некоторыми девочками он целовался там же, на крыльце, рискуя быть застигнутым, некоторых — оставлял на потом. Так или иначе, все они были в его власти, даже Синтия Бохан, ослепительная кузина простоватой Доры.

Летняя Синтия: густая полуденная слюда и Синтия у киоска с содовой, сладкая вода бежит по ее прозрачному горлу, липкие руки она вытирает о рукав сестры, на лице у Доры счастливая гримаса недовольства. Алый фунтик хлюпающей вишни в руках у рождественской Синтии, сок капает на белые нейлоновые колени, Дора вскакивает и бежит на кухню за солью, Синтия утомленно улыбается ей вслед.

Осенняя Синтия во мхах: аранский свитер, волосы в повилике, она раскидывает руки и смотрит в небо, облака — как неспешные волы, говорит она.

— Лиловые волы, запряженные в телегу с золой, — добавляет она, подумав.

— Почему с золой? — спрашивает Дора.

О, Господи, зачем только Синтия взяла ее с собой.

— Потому что зола — золотая, они ее роняют, видишь? — торопливо говорю я,

делая вид, что отвечаю Доре и краем глаза вижу снисходительную улыбку ее кузины.

Дора оборачивается ко мне на уроке у мисс Стюарт, шепот делает ее толстые губы еще толще:

— Аликс, она назначила свидание вашему Брана! После занятий, в беседке. Пойдешь подглядывать?

Еще чего, говорю я, покуда черные апострофы косточками застревают у меня в горле. Что я, не видела, как целуются, говорю я, и рот мой запекается сургучом, а в сердце продергивают суровую нитку.

Господи, как я хочу сестру, пишу я на промокашке, обвожу вензелями и прячу во французский учебник.

Пусть у меня будет сестра, если можно — старшая.

***

…у меня, покойника, нет ни одною члена, который не был бы богом. [86]

Седьмое июля.

Вернувшись из Хенли, я обнаружила, что дикари снова были в саду и разбили в оранжерее стекло, сиреневые кисточки мединиллы как будто обуглились, все было вырвано и переломано — драцены и камелии, все, все. Вот тебе и утро в английском саду, дорогая мамочка.

86

…у меня, покойника, нет ни одного члена, который не был бы богом— слова из VI главы «Египетской Книги Мертвых».

А где-то далеко, за тысячи миль от Бристольского канала, Хедда смотрит на опостылевшие пальмы, выходя в раскаленный дворик своего ресторана с этим — как его? — тандуром под проволочной сеткой, утирает кухонной тряпкой потное лицо. Нет, это, пожалуй, перебор, у Хедды всегда был свежий платочек, спрятанный между грудей, куда бы ему деться?

И вот она стоит там и думает о пожухших листьях в траве и воротах из голубоватого камня, видела бы она теперь эти ворота — и то, что на них черным акрилом написано. Впрочем, Хедда не стала бы долго смотреть, она взяла бы свою тряпку и стерла все, бормоча страшные валлийские проклятия, а я вот не стираю.

— Он не такой плохой человек, — сказала мне Хедда, когда мистер Аппас приехал во второй раз, а я закрылась в своей комнате на весь день, предоставив ей заниматься гостем, а Младшей — обслуживать четверых постояльцев.

— Аликс, ты там? Он всего лишь принадлежит к другой расе, — говорила Хедда, стоя у меня под дверью, — будь он валлийцем или ирландцем, ты бы так не злилась, верно? Знаешь, что он мне сказал сегодня за ужином? Я возьму тебя в свою страну. Ты хотела бы, чтобы тебя похоронили рядом с моими родными?

Милое дело, думала я, прислушиваясь к Хеддиному тяжелому дыханию. Если он умрет первым, тебя окропят водой из Ганга и сожгут вместе с трупом. А если он окажется парсом, то тебя выставят на улицу на съедение стервятникам.

— Мы не станем продавать гостиницу, раз ты не хочешь, — сказала Хедда, царапая дверь. — Открой. Нам же нужно обсудить условия!

Они не могут этого сделать, а говорят, что не станут, сказала бы мама. Нечего с ними обсуждать, сказала бы она, есть люди, с которыми лучше не обсуждать условий.