Каменные клены
Шрифт:
В ту осень я злилась на тебя ужасно, только молчала, ждала случая тебе отплатить. Я тогда мамины письма нашла на чердаке и поняла, что ты мне врала всю дорогу, просто из вредности. Теперь-то я знаю, что из страха: боялась, что я к ней уеду и ты одна останешься, да? Я тебя просто видеть не могла, и чулки твои тоже я порезала, а никто другой, впрочем, это и так ясно.
Хочешь, расскажу, как все было?
У меня в тот вечер свидание было с одним, из чата знакомств, он специально из Ньюпорта приехал на два дня и ждал меня в «Якоре», точнее, должно было быть свидание, только я его издали увидела и сразу назад
Фотографии вообще такая штука, ненадежная.
Вернулась я домой сама не своя, стою в саду с последней сигаретой, дождь капает, денег в доме ни пенни, и ни одного постояльца, разумеется, а вы с Дрессером наверху окно открыли, курите там и смеетесь — мне почему-то показалось, что надо мной. Я пошла на кухню, стала холодный ужин есть прямо из кастрюли, смотрю на его плащ — на стуле брошенный, будто у себя дома — и чувствую, что сейчас лопну от злости.
Сняла платье, лифчик, надела его плащ и стала перед зеркалом в коридоре рожи корчить, и плащ распахивать и запахивать, ну знаешь, как эти чокнутые парни в парках, а тут он как раз за вином спустился и застыл у холодильника — стоит в брюках и майке, обомлевший, и смотрит.
Я еще подумала — какие подтяжки киношные, никто уже не носит такое, и засмеялась, как дура, прямо ему в лицо. А он сурово так головой покачал и пошел к тебе наверх.
Но я-то знала, что он тебе не скажет, и ведь не сказал, а утром ты…
Дневник Саши Сонли. 2008
…я смеюсь, но раздается такой звук, как будто кого-то придушили — то ли мышку, то ли птичку. [96]
О чем я думаю теперь?
96
Я смеюсь, но раздается такой звук… — строка из рассказа Маргарет Этвуд «Могила неизвестного поэта» (Пер. Л. Элтанг).
Сестры уже нет, мамы и отца тоже нет, теперь не стало Хугина и Мунина, а это были последние достойные меня собеседники. Остались только цветы, вот, например, подсолнухи у ограды, корявые случайные дружки, выросшие из оброненной кем-то горсти семечек.
Да нет, какие уж тут случайности. Разве не подсолнухом обернулась Клития, не добившись Аполлонова тела? Запальчивая нимфа, уступившая сестре любовника — или там была племянница? да полно, врет Овидий, такая ненависть бывает только между сестрами.
Помню, как читала об этом на чердаке, растянувшись на старом ковре, кисло пахнущем овечьей шкурой, торопливо перелистывая страницы, возвращаясь все к той же стыдной картинке с божественными чреслами — помню даже, как бегала спрашивать у мамы, чем отличается подсолнух от гелиотропа, но так и не поняла.
Помню, как разглядывала голые бедра на гравюре Вензама, чувствуя, как незнакомо и тревожно потягивает внизу живота, и представляла, как взбешенный отец закапывает девчонку в землю живьем. Глубоко прибирает он свою Левкотою, завернув в покрывало сидонской расцветки, насыпает холмик над могилкой, забрасывает дерном, пишет имя на табличке из песчаника. А сверху на это смотрит Гелиос и
Между прочим, бюстик Клитии, тот, что в Британском музее, на поверку оказался неизвестной римлянкой. Это говорит о чем-то или нет?
Проигравшие теряют имя, вот о чем это говорит. Как и те, кого внезапно разлюбили. У моей сестры было два имени, и что толку? Теперь она — неизвестная римлянка, женский портрет эпохи Траяна.
Что это я все сбиваюсь на драматические паузы? Что это мне мерещатся голые бедра? Была бы здесь Дейдра, она погрозила бы мне пальцем: уж не завела ли ты себе ухажера, дитя мое, Александра?
…а можно ль разумом предугадать, а волей изменить событий бег?
Во времена танской империи у каждого способа письма было свое название: письмо наклонных струй, письмо листьев, изъеденных червями, — очень выразительно, дальше можно даже не читать.
Моя переписка с Младшей — это письмо наглотавшегося ягод красавки. Чего только не увидишь, гуляя с расширенными зрачками и учащенным сердцебиением — хоть бы даже и Рюбецаля, собирающего травы в горах. Я пишу в никуда, потому что никуда всегда отвечает, в отличие от всех остальных.
Я делаю ошибки за Эдну, путаю за нее запятые, выворачиваю наизнанку целые фразы, в ее письмах ко мне борются север и юг — будто средневековые пизанцы на мосту через Арно. На этот мост приходили бороться самые крепкие парни с левого и правого берегов, так они выгоняли из Пизы холодную зиму.
А что я выгоняю из себя, когда пишу эти письма?
Может, я и впрямь существо, которое немцы называли Hagazussa — та, которая сидит на заборе, огораживающем селение от мира,и мне не будет покоя, пока все мои бредни, не воплотятся, а химеры не оживут? А если они оживут — что я буду с ними делать?
Вернись сейчас моя сводная сестра из тех мест, где она пребывает, была бы я этому рада? Вот появись она прямо сейчас на пороге — что бы я сделала?
Привет, Крынкохлоп, сказала бы я. Так ее, пятилетнюю, звала наша служанка, правда, недолго. Бедняжка Эдна, белобрысый Clap-Cans, она мечтает о ресторане на берегу Темзы, ставит многоточие вместо точки и до сих пор думает, что омела — это деревце, растущее в поле.
Бедняжка Луэллин, он читает мой дневник тайком. Давно можно было догадаться, что я пишу для него, и не тратить столько сил понапрасну.
По крайней мере, я пишу для него с того дня, когда Луэллин вошел в «Клены» в своем вывернутом наизнанку плаще. Вернее — с того дня, как он разбил мою последнюю лампу в саду, швырнув горсть гравия через стену. Вернее — с того дня, как я посмотрела в его правый глаз цвета мокрого мха, который безнадежно притворяется зрячим.