Каменные клены
Шрифт:
Синклеровский «Under Milk Wood», [92] который здесь снимали в семьдесят первом году, давно исчез из телевизионных программ, комнаты, где жили Бартон и Тейлор, никто уже не хотел разглядывать, да и сам автор пьесы понемногу забылся, хмельной уэльский гений с его небрежным хореем, полным соленой пены и вязкого прибрежного песка.
Он был похоронен здесь же, неподалеку, но в начале девяностых это уже никого не интересовало.
Есть трава перенос, ростет на реках и на старых местах, корень бел, что орешки или горох, а листы, что росадные елочкам. И та давать, которым человеком перелом мечетса хватает, она же добра к посеченым и колотым ранам.
92
Синклеровский
К концу весны маме стало лучше и в «Кленах» начали готовиться к гостиничному сезону. С утра мама с Дейдрой выставляли отца из дому на целый день, распахивали окна, носились по лестницам, громко переговаривались, стараясь перекричать радио, расплескивали мыльную воду и гоняли Сашу вверх и вниз за всякой ерундой. Саша терпеть не могла громкую музыку и сквозняки, но укрыться было невозможно, ее находили, стыдили и посылали в подвал за мастикой или скипидаром.
Когда полы были вымыты, из подвала приносились ковры в рулонах, которые на зиму зачем-то убирали, хотя они были такие толстые и теплые. Иногда Саша не понимала маминых домашних опытов, но спрашивать было бесполезно — так делала мамина мамаи все тут. Один коврик, на котором умерла папина собака Трида, больше уже не разворачивали, никто не помнил его узора, а Саша помнила красные цветы на тусклом шерстяном небе.
Шоколадную кожу кресел в гостиной чистили особой маминой губкой, похожей на дырчатый древесный гриб, при этом обойные гвоздики всегда выдирали из нее длинные волокна. Спустя год после маминой смерти, Саша попробовала сделать то же самое. Выуживая нити из-под ребристых медных шляпок, она привычно подумала о том, насколько еще хватит этой губки, и вдруг поняла: когда эта губка сотрется, мама оставит Сашу насовсем, все придется решать самой и спрашивать будет некого.
Никто не знал того, что знала мама: никто в Абергуайне, никто в графстве Свонси, никто вообще, ни-кто. В маминой голове все ломкое, скользкое, невразумительное находило опору и объяснение, стоило рассказать ей страшный сон, как он становился простым и забавным, и это было удивительно — ведь временами мама сама жила как будто во сне.
Вещи, которые жили у Саши в голове, были другими, ненадежными — стоило вызвать их в памяти, как, быстро блеснув, наполнив виски шумом крови, они медленно соскальзывали в прошлое, в нижний слой жизни, чтобы через день или год снова оказаться наверху.
Прямо как в том устройстве, что стояло в витрине брайтонской кондитерской: серебряное колесо целый день вращало там плошки с мороженым под бренчание встроенной шарманки, наверху оказывалось то марципановое, то ванильное, то самое странное — фисташковое. Саша точно знала, какое оно на вкус, достаточно было посмотреть на запотевшую плошку и послушать шипение валика, чтобы на языке стало сразу и солоно и сладко. Потом дочка бакалейщика сказала ей, что в витрине не настоящее мороженое, а восковые шарики, так же, как в витрине мясника — восковой поросенок, но Саша только рассмеялась.
Может, и так, сказала она, но зеленое-то точно настоящее — я видела его вкус и слышала его запах.
Есть трава васильки, естеством горяча и благовонна, и тот дух твердителен тем, кои страждут главным мозгом.
Однажды она услышала в школьном коридоре, как один мальчик сказал другому: эта Сонли была бы даже хорошенькой, не будь она такой беспросветной кретинкой!
Услышав это, она прислонилась к стене и целую минуту не могла дышать.
Ей было доподлинно известно, что она умнее всех сверстников в своем классе, в школе и даже в городе. Это само собой разумелось, разве нет?
Она начала читать в три года, в девять лет писала стихи, в десять вела дневник, как взрослая, она знала три языка — мамин, папин и английский, даже отец Лука назвал ее неожиданным ребенком, когда она спросила его, делает ли Бог работу над ошибками, как положено всем, кто плохо написал контрольную в классе.
Значит, для них я дура, думала она, пытаясь дышать ровно, успокаивая взбешенное сердце, значит, мой ум для них вовсе не ум, а нужен какой-то другой ум, который у них есть, и от этого им хорошо друг с другом. Значит, мне всегда будет с ними плохо.
В их глазах я ничем не лучше Дороти Тойлер, захудалой ябеды До с ее заляпанными очками и мышиными нарукавниками. Нет, я немного лучше — я красивее. Но это и все.
И будь я безграмотной, как поющий пастух, [93] но имей их особенный ум — что это? ловкость? лукавство? умение лазить по шнуру в спортивном зале? способность плести кошачью колыбель на пальцах? — имей я этот ум, я была бы их принцессой, их победительной Рианнон. Но я не имею этого ума, и вся моя предстоящая жизнь — это сплошная равнина неудачи, [94] как та, что встретилась бедняге Кухулину.
93
…безграмотной, как поющий пастух— имеется в виду Кэдмон Уитбийский (ок. 680), который был пастухом при монастыре Уитби. Однажды к нему явился Некто и повелел петь. Кэдмон стал сочинять и петь песни на евангельские сюжеты, причем пел он их по-английски. Грамоты он не знал.
94
…равнина неудачи— Кухулин, герой многочисленных ирландских саг, отправился на остров царицы Скатах, чтобы обучиться у нее боевому искусству. Путь к царице изобиловал препятствиями, одним из которых была Равнина Неудач, покрытая болотами.
Ну что ж, думала она, возвращаясь в класс, где уже начался урок, придется как-то с этим жить, главное — не показывать виду.
Это древний англосаксонский принцип, говорил отец — не жаловаться, не объяснять— но, в отличие от всего английского, он годится и для нас, валлийцев. Просто добавь к нему еще один — не показывать виду.
Когда, спустя полтора года, кудрявый Поль, похожий на повзрослевшего ангела Бернини, рассказывал всему классу, что задирал задаваке Сонли свитер на голову, и все такое прочее — при этом он вытягивал губы трубочкой, закатывал глаза и умудрялся оставаться красивым, как спящий путто — Саша весь день молчала. Она не жаловалась, не объясняла и не подавала виду.
Когда же у нее кончилось терпение, она подошла к Полю сзади и ударила его по затылку хрустальным пресс-папье, взятым со стола мисс Стюарт, а потом, когда Поль упал, а мисс Стюарт закричала, она швырнула в нее пресс-папье и вышла из класса.
Потом оказалось, что она попала мисс Стюарт в плечо, плечо посинело, и учительница неделю ходила в вязаной кофте, несмотря на жару.
В девяносто четвертом она встретила Поля в бильярдной Дольфуса, куда приходила по просьбе отца — выяснить, сколько стоит не слишком новый стол с зеленым сукном.
Поль заметил Сашу первым, неохотно кивнул и отвернулся, показав настороженный обритый затылок. В руке у него был эбеновый кий, фланелевая рубашка расстегнулась на круглом животе, заросшем пшеничной шерстью.
— Привет, — сказала Саша, подойдя к нему вплотную, — как поживает твоя кукуруза?
Парни, стоявшие вокруг стола, замолчали и уставились на нее.
— Чего тебе надо? — спросил Поль с негодованием.
— От тебя ничего, — ответила Саша, медленно оглядев его с ног до головы, — просто любопытно: выросло ли у тебя с тех пор что-нибудь настоящее? Впрочем, не похоже, говорят, твоя Эмили не слишком тобой довольна. Попробуй початок, некоторым помогает.