Каменные клены
Шрифт:
Милая, это легкие нашего дома, в каждом доме должна быть одна совершенно пустая и чистая комната, говорила мама, но Саша только пожимала плечами. Спорить с мамой было бессмысленно — чуть было расстроившись, она поворачивалась к Саше спиной и уходила, едва заметно повесив голову. Мамино молчание было тяжелым, створоженным и странным образом занимало собой весь дом, подражать ему было невозможно, как нельзя подражать сердечному ритму кита — девять ударов в минуту, и все тут, такова океанская жизнь.
Глядя на мамину обиженную спину, Саша всегда чувствовала одно и то же: быстрый, острый укол в самое сердце, похожий, наверное, на укол шиповника, про который она читала в детстве, от него в королевстве все заснули — и королева, и лошади, и собаки, даже повара и поварята.
Время от времени мама уезжала в Кардифф к своей знакомой и оставалась там почему-то довольно долго — неделю или две, в такие дни отец переставал замечать Сашу и говорил с постояльцами сквозь зубы, дом приходил в запустение, на дубовом столе обнаруживались оставленные кем-то стаканы или мокрые круги от них, а кружевные занавески, будто по уговору, покрывались рыжими пятнами.
Вернувшись, мама всегда позволяла Саше мелкие вольности — читать в ванной, завтракать в постели, даже ставить пластинки в совершенно чистой гостиной. Особенно Саша любила скрипичный концерт в конверте с оперным юношей, завернувшимся в алый плащ, и русской размашистой надписью наискосок.
Музыка тоже была алой и размашистой. Саша садилась на пол и закрывала глаза. То, что она слышала, требовало именно сидения на полу, сквозняка из-под створчатых дверей, хриплого покашливания в нитяном нутре проигрывателя и даже постукивания капель в жестяном водостоке.
Прошлое и будущее казались ей соединенными этой музыкой, сегодняшними сумерками, шуршанием чьих-то шагов по садовой дорожке, той особой скудной английской тишиной, узнаваемой мгновенно, как узнаешь стены в детской: по запаху обойного клея, дырочкам от гвоздей и давно потерявшим смысл карандашным штрихам на дверном косяке — столько-то футов, столько-то дюймов, а сама Саша находилась ровно посередине, на толстом синем ковре, с полными ушами музыки и полным ртом монпансье.
Есть трава попутник, ростет по пути, листочки, что язычки, по них, что жилки, а верх, сто рожек. Та ж трава добра, кто пойдет в путь, возьми с собою, что в пути зделаетса какая болезнь — испей с водою, то поможет Бог.
Когда отец Саши окончательно слег, Хедда стала толстеть и стариться с такой скоростью, как будто в одночасье потеряла целый ломоть жизни. Белки ее глаз покрылись розовыми прожилками, а волосы потемнели и совершенно выпрямились.
Саша решила было, что это от горя, и стала сочувственно присматриваться к мачехе, но вскоре поняла, что Хедда просто погибает без любви, той самой телесной любви, о которой у Саши было особое мнение, хотя о нем никто не спрашивал.
Ей было девятнадцать, когда пианист Натан Уотерман завел ее к себе в номер и выкупал в ванной, полной эвкалиптовой пены. Початок Натана оказался совсем не похож на тот, которым Поль Дольфус пугал Сашу в роще за школой — он был похож на озябшую птицу и совсем не страшный.
Саша поймала себя на том, что не стыдится Натана: с ним она даже не думала о своей груди, вернее, о том, что грудь была почти незаметна, как будто живот простирался до ключиц, самую малость припухая над диафрагмой.
— Не пойми что, не то сосновые чешуйки, не то ольховые почки, — сказала однажды Дора Кроссман в спортивной раздевалке и жалостливо хмыкнула.
С тех пор Саше всегда было неловко раздеваться под чужим взглядом, а вот перед Натаном она разделась сама, стоило ему попросить. Может быть, потому, что он позвал ее в ванную комнату и был такой веселый и нелепый, с распаренными розовыми коленями и мокрой темно-русой шерстью на животе.
Завернув Сашу в полотенце с надписью миллениум, он поставил ее перед собой и стал сушить ее волосы гостиничным феном на коротком шнуре. Саша не знала, куда смотреть, и стала думать о полотенцах.
— Когда «Каменные клены» станут моими, — сказала она, — я заведу там точно такие же полотенца, синие с белым, и вышью монограмму. И синие махровые халаты заведу.
— Ну уж нет, — сказал Натан, — хозяйка гостиницы из тебя не выйдет. У меня на это чутье. Из тебя выйдет очень хорошая ведьма или плохая библиотекарша.
Она смеялась и отворачивалась, стараясь не дышать, ей казалось, что изо рта у нее пахнет чесноком, которым был густо заправлен рыбный суп в ресторане. Чеснок мгновенно пропитывает женщин с ног до головы,приговаривала Дейдра, выбирая дольки из своей тарелки.
Натан заметил это и заставил ее почистить зубы своей щеткой. То, что он делал с ней потом, не привело Сашу в такое смущение, в какое привела чужая щетка во рту — у нее была непривычная форма и слишком жесткая красная щетина.
То, что он делал с ней потом, Саша помнила смутно, будто подглядывала через марлевый полог.
Когда, спустя несколько лет, она попробовала повторить это с сестрой, у них ничего не вышло. Эдна фыркала и злилась, и это было странно — Саша хорошо помнила, как Натан похвалил ее вкус, он даже сравнил его с вишневым ситро, может быть, потому, что утром на простынях появилась полоска цвета гнилой вишни, а может, ему и вправду понравилось.
Хедда. Письмо седьмое
Дочка, теперь ты можешь ко мне приехать!
Я ушла от Раджива Аппаса и живу отдельно! Маленького Бенджи мне не отдали, зато Гаури со мной, твоя черноволосая четырехлетняя копия, она знает много английских слов, в том числе — моя сестра Дрина.
Мне так неожиданно повезло, что до сих пор не могу поверить.
В самом конце марта в мастерскую пришла жена торгового представителя из Саутхемптона, ей нужно было подготовить к вывозу купленную у антиквара мебель. Миссис Джейн Дебни — о, как я соскучилась по чистому английскому языку! — повела меня выпить чаю на веранде соседнего кафе. Был разгар рабочего дня, Раджив поморщился, но кивнул головой, отпустил.