Каменные клены
Шрифт:
Думаю, Иксиона, прикованного в Тартаре к вертящемуся колесу, мучили не столько пытки, сколько мысль о том, что он совокуплялся с поддельной богиней, мысль о том, что его провели, как ребенка Мысли могут мучить почище пыточных колес, уж я-то все про это знаю.
Свой травник я тоже прятала за пределами дома, дескать, настоящий секрет нужно держать в земле — и что толку? Его обнаружили так же легко, как я в детстве находила замшевый мешочек с бесценным муранским бисером, спрятанный мамой в бельевой корзине, подальше от греха.
Похоже, единственное, что мне удалось зарыть как следует,
Где-то в моем саду, в водоеме, который на востоке, в яме в северном углу, зарыто на один локоть, или — отступив шестьдесят локтей от Соломоновой канавы в направлении большой сторожевой башни, зарыто на три локтя.Где-то в моем саду двадцать шесть килограммов аттического серебра ждут удачливого вора.
Как различны слова Христос, пиво и учитель в его и моих устах.
Двадцатое июля.
Воспоминания, как чужие векселя — в горькие дни можешь ими рассчитываться, выкручиваться, сжимая в кулаке стремительно убывающую жизнь. Но пока тебе есть чем платить, пока прошлое подкидывает тебя, словно послушный батут — ты в силе, у тебя полный рукав козырей.
Как жить без травника, когда каждый день дышит тебе в лицо горячим и затхлым, как забегавшийся пес свешивает на сторону лиловый язык, и тебе душно, ох, как тебе тошно, ты нашариваешь в кармане раскрошившиеся галеты и кидаешь по одной, прямо в жаркую пасть, чтобы просто глотнуть воздуха — нет, жизнь без травника становится все невыносимей.
Придется продолжать его здесь, во второй тетрадке, ничего не поделаешь.
Вот прямо сейчас и попробую.
Школа— зеленый звонкий кафель умывальных комнат, гудящие, сотрясаемые водой трубы, хромированная лампа, в которой класс отражался искаженно, вогнуто, будто в елочном шаре — ничто не имеет такого совершенного блеска, как синие елочные шары! диковинный писсуар, мелькнувший за распахнутой дверью, забрызганная длинная полоса умывальника вдоль стены, яблочный огрызок в парте, бумага в линейку, бумага в клетку, размотанные свитки серой туалетной бумаги, расползающейся под пальцами, окурки в черной подмерзлой траве за школой, плотно сбитая вата в мамином лифчике, длинный коридор без единой скамейки с корабельным окошком в конце и вечная битва за подоконник, откуда так хорошо смотреть на холмы.
Клены— постельное белье, сваленное на полу грязноватыми снежными хлопьями, четыре распахнутые настежь двери с римскими цифрами, у четвертого номера петли скрипят, во втором течет батарея, зимний свет, обнажающий вмятины и потертости, пятна от пальцев на зеркалах и дверных ручках, и еще этот уголь, мокро шипящий в печи — надо идти за плавником на берег, и птичий помет на садовой дорожке, и проволочные корзинки, выставленные в коридор, забитые оберточным целлофаном, апельсиновыми корками, винными пробками, и янтарные обмылки, и волосы на краю раковины, и мельхиоровые подносы с грязными бокалами на ковре, иногда — забытая расческа или тюбик помады, иногда моросит мелкий дождик, иногда клубится черный дым.
Нет,
— Это для белок, — сказала Младшая, отойдя на всякий случай подальше, — они придут с холма и будут рады найти здесь еду.
Когда я увидела Сондерса шесть лет назад — в пабе «Небесный сад», — то узнала его не сразу: светлые кудри были острижены, а полуденная улыбка как будто потускнела.
— Надо же, голова Нерона стала головой Веспасиана, — сказала я, столкнувшись с ним у бара, но он не ответил, сгреб мокрую мелочь со стойки и направился к своим спутникам, даже не взглянув в мою сторону. Бар был разукрашен хвоей, серпантином и стриженой фольгой, и за ботинком Сондерса тянулась блестящая алая ленточка.
— С какой стороны ты подходила? — спросила меня Прю, когда я вернулась к столику с тремя кружками горячего пунша. — С правой? Брана теперь не слышит этим ухом, попробуй с левой подойти. Он недавно вернулся с островов, из-за смерти матери, я думала, ты знаешь.
— Незачем к нему подходить, кто бы у него ни умер, — заявил Сомми, он уже изрядно выпил и хотел выпить еще. — Он опасен, как сколопендра, или кто там еще водится в этих его азиатских морях.
— Я, пожалуй, пойду и приглашу его танцевать, — сказала я, встала и быстро подошла к заставленному пивными кружками столику. Сондерс поднял на меня глаза, они были немного мутными, но такими же хитрыми и синими, как тогда, на веранде «Хизер-Хилла», где он угощал Младшую лимонным шербетом.
— Не может быть, — сказал он, — сама Александра, русская царица! В таком злачном месте и с завитыми локонами. А кто же остался в доме охранять фамильные тарелки?
— Потанцуем? — я протянула ему руку, и он поднялся со слегка удивленным видом. Мы прошли мимо столика, где Прю утешала Сомми, протолкались мимо стойки, добрались до дверей и вышли на крыльцо.
— Куда ты меня привела? Ты уже не хочешь танцевать? — спросил Сондерс, прислонившись к стене и положив руку мне на плечо, язык у него немного заплетался, но рука была твердой и легкой.
Я мгновенно замерзла в своем шелковом платье с голой спиной, но просить у Сондерса свитер не стала, мне хотелось хоть немного протрезветь. Уходя в паб, я забыла съесть кусочек сливочного масла и теперь чувствовала, что ноги разъезжаются на мокром крыльце, где уже подтаял выпавший к вечеру снег.
Из паба вышли двое посетителей, опутанных канителью, они мельком посмотрели на нас, и один показал Сондерсу колечко из двух пальцев и подмигнул.
— Ну, говорите же, мисс Сонли, — Сондерс притянул меня к себе, больно запустив руку в волосы, — куда подевалась ваша девичья коса?