Каменные клены
Шрифт:
… вот эту твою записку я тебе не прощу, как, впрочем, и многое другое.
Французское словечко оттуда мне перевели в Интернете — nostalgie de la boue, тяга к грязи, надо же, как элегантно ты меня поддела! Что ж, может, меня и тянет к не слишком чистым парням, зато я не полезла бы в постель к собственной сестре, и уж тем более не стала бы завидовать ее красоте.
Думаешь, я не знала, что ты колдовала надо мной, так же, как твоя мать колдовала над своим мужем? Как только она умерла, он и полгода не вытерпел, женился на другой.
Я жила с тобой в одном доме шестнадцать лет — и два года спала с тобой под одним одеялом, пока не поняла, что принимаю за чистую монету горсть парковочных жетонов. Ты говорила, что сходишь по мне с ума, купала меня в ванне — ненавижу эту манеру поливать из кувшина на голову! — что ж, я верю, ты сходила с ума, только я была вовсе ни при чем. Ты утоляла мной свою жажду, так мокрой губкой протирают губы больного, которому нельзя дать воды! Ты выдумывала себе поклонников и писала сама себе письма с признаниями — уж я-то это знала, и мне было тебя жалко, да, жалко, и не более того.
Ты ведь застряла в старых девах не просто так, сестричка, мужчины за версту чуют мнимого аббата, мужчины не любят завистливых девственниц, да и кто их любит?
Я знала, что ты берешь мое грязное белье из корзины и трогаешь его, я видела, как ты взяла на кухне брошенную мной апельсиновую корку, положила в рот и съела.
Я чуяла, как ты наводишь на меня заклятие, когда смотришь своими припухшими чайными глазами, я заметила, что ты шаришь в моей комнате по ящикам комода и подсыпаешь свой приворотный порошок в мое молоко, я всегда знала, что ты мне врешь.
Если бы я не уехала, ты бы меня доконала.
Дневник Луэллина
за ночь ветер разметал облака и унес их в сторону корка, утро выдалось неожиданно жарким — в самый раз для королевской процессии, как сказала бы моя бабушка, ключ от номера я получил из рук девицы эвертон в восемь утра, мы с ней одновременно подошли к воротам кленов, она смахнула мои деньги в кассу, хмыкнула, вышла из-за стойки и повесила на входной двери табличку с надписью WE ARE BOOKED UP
у нас шесть комнат, но в одной — самой лучшей — разбито окно, пояснила финн, заметив мой недоуменный взгляд, а еще одну хозяйка уже два дня держит запертой, уж не знаю почему
а мисс сонли еще спит? спросил я, хотя знал, что саша встает затемно, финн махнула рукой в сторону сада, в ее улыбке было что-то лихорадочное — наверное, она давно не вешала таблички WE ARE BOOKED UP, а может быть, и вовсе никогда
я бросил сумку в комнате, вышел в сад со свежей газетой и устроился читать на широкой скамье, ее неровные рыжие камни напомнили мне медовые соты, мох между ними темнел, будто пчелиный расплод
между тем хозяйка дома была самой молчаливой пчелой, которая когда-либо попадалась мне на глаза, она появлялась то на дорожке с садовыми ножницами, то на террасе с охапкой подушек, ее волосы, перехваченные черной лентой, сияли, будто пряди эрминии
один раз она прошла мимо меня с озабоченным видом, прижимая к груди испанский горшок с увядшим стеблем, но я и глаз не поднял от дейли телеграф, хотя отдал бы тридцать серебряных солидов штрафа за то, чтобы содрать с нее эту ленту и распустить ей волосы
забавные законы все же были у франков — в средние века с меня взяли бы лишь на пятнадцать солидов больше, если бы я прилюдно прикоснулся к сашиной груди, всего-то пятнадцать раз по двенадцать денье!
все утро я пытался вспомнить, что мне напоминает эта бархатная лента, и, наконец, вспомнил; гизелу, девушку из свонси, которая была с плотником в той перевернувшейся машине — я навещал ее в больнице и даже хотел жениться на ней, потому что на шее у нее остался грубый запекшийся шрам, но она и знать меня не захотела, эта гизела из свонси
кроме повязки а-ля шарлотта корде в ней было еще кое-что, напоминавшее сашу: тусклая улыбка и невидимая хлесткая пружина внутри, такие пружины бывают у всех бывших цирковых, даже у стариков и толстяков, а гизела была юной и худой, и хотела, чтобы меня посадили в тюрьму
с тех пор я решил ни на ком не жениться, хотя мог бы пересмотреть свое решение, если бы, скажем, герхардт майер стал женщиной
тем временем дневник саши подавал мне сигналы из комнаты за шторами цвета незрелых яблок, он мерцал в глубине ее постели, как будто маяк на мысе аллапул, я знал, что в конце этой тетради меня ждет развязка, которую я оттягиваю всеми силами, как ребенком старался раньше времени не заглянуть в рождественский чулок, висящий над камином
да ну тебя, говорил во мне прежний луэллин, повторяя за апулеем, опусти трагический занавес и сложи эту театральную ширму, говори-ка попросту [105]
не могу, старик, уже поздно, не обессудь, отвечал ему тот, что жил теперь вместо меня
сегодня я должен положить на место то, что взял без спросу, а то покойная миссис сонли осталась без чтения и ругает меня, наверное, последними словами
там, на веранде, она читала сашин травник, в этом нет сомнений: я нашел в нем ту самую строчку, как будто подчеркнутую острым ноготком, там говорится о сломанных перилах, и еще — о падении с лестницы вниз
105
…опусти трагический занавес и сложи эту театральную ширму, говори-ка попросту— Луций Апулей «Золотой осел», кн. 1. Во времена Апулея театральный занавес перед началом представления не раздвигали, а убирали под сценическую площадку. Ширмой в переводе назван дополнительный занавес, которым пользовались в перерывах между действиями.
что она хотела этим сказать — что отец александры тоже падал с лестницы, только остался в живых, потому что рядом была саша, и она испугалась? что, если бы я перестал злиться и ответил на письма моего отца, он бы тоже поднялся с каменного пола и пошел, немного прихрамывая?
выходит, текст способен заменить живого человека не хуже, чем глиняный ушебти мог заменить покойника в египетских полях камыша?
помню, как я завидовал владельцу такого ушебти, когда в первый раз читал книгу мертвых: …когда в полях иалу боги позовут покойного на работу, окликнув его по имени, ушебти должен выйти вперед и откликнуться: здесь я! после чего он беспрекословно пойдет туда, куда повелят, и будет делать, что прикажут