Каменные клены
Шрифт:
У вины вообще нет своей жизни — это так же верно, как то, что она не может отнять твою. Вина — это сам колодец.
Лицевой травник
Есть трава земезея, собою она тонка и востра, как игла. А кто ея возьмет не ведаючи, ино руку порушит, до самыя кости все рознесет, а после станет садеть и долгое время не заживет, и кто ногою ступит не ведаючи — и ногу подрушит.
Когда Саше пришлось уехать в столицу на двенадцать дней, она попросила учителя Монмута заходить в «Клены» по вечерам и писать ей открытки о том, как обстоят дела.
Дэффидд прислал две короткие утешительные записки, а в конце недели приехал сам, чтобы сводить Сашу на премьеру в Шерман-театр. Со дня их помолвки прошло три года — учитель считал это поводом для ужина, но хотел, чтобы Саша сама вспомнила, и весь вечер дулся, помалкивал и разглядывал свои ловко подпиленные ногти.
— Я знаю его три года, — думала Саша, — какой ужас. Мне было двадцать с небольшим, папа был жив, а Младшая ходила в моей старой майке с надписью The University of Wales, Aberystwyth.Я держу его кольцо в ящике стола с осени девяносто пятого года и ни разу не надела — интересно, надевала ли его прежняя невеста свой перстень с бриллиантом? Сколько угля и бисквитов для завтрака помещается в такой перстень? Прошло три года, а я ни разу не видела Дэффидда без штанов. Да и что это за зрелище — голый учитель. Другое дело — голый Сондерс Брана, например, да только где его найдешь теперь, а найдешь, так он раздеваться не захочет.
— Зачем тебе эти курсы? — спросил учитель Монмут, когда они устроились за столиком у окна в Food Studio, где так крепко пахло пряностями и фасолью, что голодную Сашу замутило. — Поехали со мной. Твоя сестра совсем запустила дом, я заходил к вам вчера вечером: ее нет и ворота нараспашку. А в четверг она поила меня сомнительным чаем на неубранной кухне, переминалась с ноги на ногу и явно ждала, пока я уйду. От полотенец в ванной комнате пахнет стиральным порошком и сыростью… ужасно.
— Ужасно? Это ведь и ее дом, — сказала Саша, пожав плечами. — Она вольна доводить «Клены» до полной разрухи, раз ее не заботит ее собственное приданое.
— Зачем тебе эти курсы, — повторил учитель, наливая мутное индийское питье в Сашин бокал, — ты будешь хозяйкой большого дома, а не трактирщицей, у которой на стене висит диплом дешевых курсов по гостиничному делу. Ты понимаешь, что тратишь время попусту? «Клены» не выживут.
— Тогда мы их срубим и пустим на дрова, — сказала Саша. — На каменные вечные дрова.
На следующее утро она нашла в почтовом ящике насмешливую открытку с видом на залив и кардиффским штампом. Похоже, Дэффидд успел отправить ее с вокзала, в третьем часу утра.
Прошу особливо заботиться о доме, покуда семейство находится в отсутствии. Пускай в братниной комнате и у меня всегда горит огонь в камине. Служанки, все равно им делать нечего, могут сидеть за прялкой. Приделайте висячий замок к винному погребу и смотрите, как бы кто-нибудь из слуг не добрался до пива. Я знаю, что эта вертушка Мэри Джонс не прочь пошалить с мужчинами. Напишите мне, продана ли олдернейская телка, и сколько за нее дали, и сидит ли на яйцах старый гусак, и охолостил ли сапожник борова Дики. [122]
122
Прошу особливо заботиться о доме, покуда семейство находится в отсутствии… — цитата из романа Смоллетта «Путешествие Хамфри Клинкера» (1771. Пер. А.В. Кривцовой).
Есть трава сидиес, от нея же бегают нечистии духи, а ростет она во индиских странах.
Кедры и зонтичные пинии с бугристой шоколадной корой, серо-голубой песчаник, черный сланец, меловая известь и лимонный лишайник, сиреневая струйка молодого вереска — Уэльс был средоточием любимых цветов, совершенной палитрой. Если бы Саша могла удержать огромную кисть, она обмакнула бы ее беличий кончик в это тусклое сияние и нарисовала бы что-нибудь невозвратимое, например, маму под яблоней, да — маму с распущенными волосами и собакой Тридой на руках.
Когда собака Трида умирала, она легла на бок, вытянула четыре жесткие лапы и стала совсем маленькой и некрасивой, но Саша не удивилась: она уже знала, что, умирая, человек становится как будто короче и на себя непохож, а Трида была почти человек.
Все те, кого она видела мертвыми, были меньше и незначительнее себя самих при жизни, даже отец потерял свою осанку и рост, когда лежал на дощатом садовом столе со сложенными на груди руками.
Смерть — неумелая прачка, поняла Саша в тот августовский день, в ее руках садится и разлезается все самое крепкое, самое свежее, даже совсем неношеное.
Первым делом смерть отнимает красивое и знакомое, это нарочно, чтобы мы меньше скучали по тем, кого она забирает, думала Саша, глядя на лиловые стыдные лунки отцовских ногтей и чахлую рыжеватую растительность, сбегающую от яремной ямки на грудь.
Не has made me dwell in darkness as those who have been long dead, [123] прочитала Саша в маминой книге, и с тех пор твердо знала, что мертвые не сразу погружаются во тьму, а какое-то время видят мир как будто через вуаль с мушками или прозрачный черный платок, потом — как через засиженное мухами стекло, а потом — тьма сгущается, обступает их со всех сторон и больше уже ничего не происходит, разве что кто-то, сжалившись, почитает им вслух.
123
Не has made те dwell in darkness as those who have been long dead— Псалом Давида 143:3. В русском переводе (143:3–4): «Враг преследует душу мою, втоптал в землю жизнь мою, принудил меня жить во тьме, как давно умерших, и уныл во мне дух мой, онемело во мне сердце мое».
Есть трава прыгун, или скочек, и та трава добра ко всему уже: где казна старая заговорная — и та трава все разрушит, или болячки какие, то присыпли ею, в три дни заживет. Она же добра, кто хощет боротса, и ино никто его не поборет. А рвать ея непросто.
Когда отец заболел, Саша даже не сразу заметила: в начале лета ей подарили маленькую японскую камеру, и она занялась фотографией так же истово, как до этого занималась чтением — без устали и без разбору.
В плотницком сарае у нее был угол, отделенный от отцовской половины плюшевой шторой на проволоке, там хранились кюветы, термометр, игольчатые кристаллы метола и стеклянная палочка для размешивания, а на двери сарая висело отцовское пальто, чтобы свет не проникал в щели.
Пристань отдохновения и алтарь милосердия, [124] посмеивался отец, он разглядывал длинные пленки, сохнущие на деревянных прищепках, и говорил, что у Саши есть глаз, но не хватает терпения.
124
…пристань отдохновения и алтарь милосердия— слова из книги Апулея «Метаморфозы, или Золотой Осел» (кн. 11).