Каменные клены

Элтанг Лена

В этом была непривычная для христианства уверенность в себе и прелестная дотошность — Саша решила, что будет делать то же самое, только еще при жизни.

Я пришел к тебе, господин мой, — говорил на суде Осириса один из смышленых покойников. — Я не делал того, что для богов мерзость. Я не убивал, не уменьшал хлебов в храмах, не убавлял пищи богов, не нарушал меры полей, не увеличивал весовых гирь, не подделывал стрелки весов. Я чист, я чист, я чист, я чист.

Когда Саша смотрела на Хедду глазами Осириса, она точно знала, как с ней следует поступить после того, как боги взвесят на судейских весах ее сырое, хлюпающее сердце зеленной торговки. Отдать на съедение льву с головой крокодила, вот что следует сделать.

1983

Есть трава Иова, ростом мала, что иголка бела, а иная — черна, цвет на ней, что пыль синяя. И ту траву кто найдет — и он заблудитса, а только будет тот без ума, а только в мельницу кинешь, то одноконно всю расторшит.

…Вот, скажем, на этой фотографии все, как было: упавшие на щиколотки гольфы, покрытые розовой сыпью щеки, эта болезнь называлась следы от пощечин, ужасная гадость, она помнила это лето, и сыпь, и круглый фонтан с ящерицей, застывшей на задних лапах, такие раньше жили в огне, говорила мама, а теперь прозябают в вересковых болотах, что это — Тенби или Аберстуит?

Брайтон, Западный причал, вот это что. Позади фонтана светятся маковки Королевского павильона, а дальше, за низким парапетом, темнеет море — черное, настоящее, полное ледяной высокомерной рыбы.

Не то что Ирландское: молочное, отползающее от берега на полторы мили, оставляя на виду заплатанные днища лодок и грязную донную траву, обнажающее свои тайны со смешливым бесстыдством, которому Саша всегда завидовала, — им обладали море и Синтия Бохан, способная раскрыть любой, самый жгучий секрет, жмурясь от удовольствия.

Тогда, в Брайтоне, ее в первый раз взяли на утренник с пьесой Метерлинка, дети в театре сидели с открытыми ртами, забыв даже, что надо ерзать и шуршать конфетами, а Саша снисходительно улыбалась, победно оглядывалась — вот! я же говорила! душа Хлеба! душа Сахара!

Правда, в театре души вещей были какими-то жалкими, надутыми, видно было, что взрослые помнили что-то смутно, но выразить не умели, в отчаянии они лепили вещи из папье-маше и озвучивали нарочито тонкими голосами. Души этих вещей как будто оцепенели, они на глазах покрывались смолой, как покорные насекомые.

По дороге домой Саша пыталась объяснить это маме и отцу, но мама качала головой, курила и смотрела в окно, тогда у них еще была другая машина, со стеганым сиденьем, в мелких дырочках от маминых сигарет. В те дни мама курила так много и торопливо, что Саша повсюду завела для нее пепельницы — из склеенных яичным белком чашек, которые уже не держали воду.

В чашках жила обиженная душа бабушкиного сервиза.

Дневник Луэллина

я помню, что дождь в тот вечер хлестал так, будто хотел смыть меня в ирландский залив, но не помню, как я добрался до каменных кленов и что я там кричал, стоя перед запертыми воротами с табличкой WE ARE BOOKED UP, такой же поддельной, как сама хозяйка пансиона

судя по тому, как опухли мои кулаки и охрипло горло, я стучал довольно долго и кричал слишком громко, стараясь перекричать монотонный уэльский ливень

думаю, я кричал что-то вроде: выходи, александра — я даром покажу тебе твой травник! тебе не придется даже ложиться на грязный кухонный стол!

выходи, ламия! кричал я, наверное, правильно тебя окрестили злобные дети, кроме них, никто в этом городе тобой не занят, никто твоего имени не помнит, хоть тысячу тетрадок испиши заклинаниями!

а может быть, я кричал: покажи мне свою сестру, которую ты убила и закопала — потому что тебе легче убить, чем признаться в том, что от тебя сбежали куда глаза глядят, отравившись твоим полынным молчанием

даже не помню, был ли я хоть раз в жизни пьян до такого упоения английским языком

***

если бы я мог говорить с ней, то сказал бы: не бойтесь, милая, перестаньте же бояться

знаю, знаю, театр теней у каждого свой, мои тени проходят сквозь ваши — как в старом рассказе брэдбери марсиане проходят сквозь жителей земли, им никогда не встретиться, как фигурантам двух музыкальных шкатулок, как бегемоту и левиафану, да чего там — как вольтеру и русской императрице

наши тени стучатся в окно безлунной ночью, прижимая расплющенные лица к стеклу, они пугают вас, взрываясь переспелой вишневой настойкой, засыпая кладовку мелким стеклом и кровавой мякотью, они взлетают с нешуточным шорохом из-под стрехи, они мужественны, как лемминги, и женственны, как электрические скаты, у них бывают кожистые крылья, овечий поворот головы, совиные когти, да что пожелаете, то и будет

что с того, что я сам выкормил их из горсти? я у них не кто иной, как пуппенмейстер, [141] а вы у своих — заложница

141

Пуппенмейстер— кукловод. Слово, которое использует Набоков в романах «Лолита» и «Дар». У Набокова обозначает некую силу, распоряжающуюся судьбами людей.

страх и вина — вот два хриплых гудящих меха вашей шкатулки, не знаю, что вы там натворили, вернее, не желаю догадываться, но, что бы там ни было, вы, как и я, годами слушаете зыбкое бренчание и вглядываетесь в облупленное фаянсовое личико балерины: ах, мой милый августин!это все, что она может сказать, вертясь и наклоняясь над выцветшей бархатной сценой, а вы ведь не это хотите услышать, вы хотите услышать — я тебя прощаю, все хорошо, забудь

так гесиодовы пеласги слушали шум дубовой кроны, или этруски — свою эолову арфу, да куда там, в висках у вас бьется обезумевший августин, все заглушающий, как тяжелое биение крови, оглохший, будто молотобоец