Каменные клены
Шрифт:
Дневник Луэллина
почему я до сих пор не уехал туда, куда собираюсь? почему это получается у саши сонли — она может убить и закопать, утопить и сжечь — да все, что угодно может, пусть даже на словах
как это у нее — ненависть норовит залезть в мое горло латунной ложечкой, горло сжимается и разжимается, все, что я не успела сказать, распухает скоротечной ангиной, я стою здесь голая, голая под летним плащом, смотрю на свою грудь и не могу тебя ненавидеть, дрессер, потому что мне смешно
господи, я скоро весь дневник наизусть выучу, еще пара дней, и я смогу писать за нее, под диктовку ее ошалевших от молчания демонов, которые поразительно напоминают
как же медленно это до меня доходило, проступало неумолимо, как веснушки на солнце — она управляется со своими так ловко, что они ей даже на глаза не показываются, а я что делаю? терплю и кланяюсь, терплю и кланяюсь, открытки посылаю с видами, боюсь и пью, боюсь и пью, боюсь, боюсь
и еще — что я буду делать, добравшись туда, куда собираюсь?
полюбуюсь на заколоченные окна и поеду домой? хватит ли у меня куража заплатить свой проигрыш?
ведь тогда суконщик перестанет со мной разговаривать, и я останусь с плотником с глазу на глаз
когда сондерс брана явился в небесный сад, он был пьян настолько, что мальдивский загар полностью сполз с его лица, оставшись только на руках и шее, трижды обернутой красным плетеным шнурком
заказав себе портера, сондерс бесцеремонно сел за мой стол и принялся рассказывать что-то невнятное, нескончаемое о саше сонли, что-то телесное, сумасшедшее, пахнущее рыбой
я почти не слушал его, равнодушно поглядывая по сторонам, пока он не сказал: я так и не понял, что она требовала вернуть!она же теперь онемела, поди разбери каракули на салфетках — не то книжку украденную требует, не то тетрадку с рецептами
я понял, о чем он, и тоже онемел, прикусив губу
вчера я забыл положить травник на место, господибожемой, я так разозлился, что забыл положить его обратно, под плиту из песчаника, он так и остался в моем плаще, в боковом кармане, свернутый в трубку, как арамейский пергамент, я забыл это сделать, и вот — саша ожесточилась и легла под плиту, вытесанную из алебастрового сондерса и своего нетерпения, и теперь этого не поправишь, сколько ни кусай свой рот, луэллин элдербери
что я мог сказать сондерсу, очумевшему от кухонной любви впопыхах? ничего не мог, язык лежал у меня во рту замерзшей плотвичкой, ничего не мог, горло забилось какой-то ледяной окровавленной чешуей
хотя нет, я мог бы прочесть ему из школьного, казавшегося раньше скучным, еврипида:
многовидны явленья божественных сил против чаянья, много решают они: не сбывается то, что ты верным считал, и нежданному боги находят путикогда белые быки стали редкостью, юпитер капитолийский согласился принимать рыжих, но набеленных мелом, а кровожадную богиню манию на излете эпоса стали устраивать шерстяные куклы, а под конец — головки мака и чеснока: любая жертва смешна уже тем, что готова обесцениться, не успев еще остыть на алтаре
почему у саши сонли все не как у людей? тоже мне, жрица-девственница с острова сейн, распятая среди грязных тарелок, даже думать больно, тоже мне, принцесса айша под пыточным плугом [138]
138
Принцесса Айша— Ален Роб-Грийе в своем эссе «Анжелика, или Чары» описывает гравюру, которую он увидел в книге "Смертная казнь в Турции в конце XVII века": «Девушка лежит с широко разведенными в стороны напряженными ногами; жертва испытывает невероятные муки, ибо заостренный на конце лемех плуга, пройдя между раздвинутыми ногами, начинает проникать в укромные рыжеватые заросли, скрывающие лобок».
когда я боюсь о чем-нибудь думать, всегда цепляюсь за своих греков и римлян, как будто они смогут заслонить меня от человеческого безобразия — над этим даже герхардт майер смеется, но они, и правда, заслоняют
страбон вот пишет, что по судорогам приносимого в жертву пленника друиды предсказывали будущее, а что мог увидеть бедный брана, взбираясь на поверженную невесту? мог ли он увидеть, что не быть ему хозяином кленов, хоть он дерись?
не могу думать об этом, не могу, высокие белые ноги, раздвинутые, как у месопотамской фигурки, глиняные волосы, намотанные на сондерсову руку, перепачканный сондерсовым соком рот — и зачем все это, саша? чтобы этот мускулистый руад, сын ригдонна, [139] совершил это девять раз подряд, без смущения, без слез раскаяния, под морем без волн, на девяти кроватях из бронзы?а потом, натянув трусы, сбегал бы к себе в спальню и принес черно-белую фотографию, втихомолку тиснутую в твоем доме, из семейного альбома, одну из двух, уцелевших в шуме и ярости?
139
Руад, сын Ригдонна— герой ирландской саги Руад, «собрал людей и на трех кораблях отправился встретиться с сыном короля Лохланна, что за морем, и увидел девять прекраснейших во всем свете женщин, которые по трое держали каждый корабль. Увели с собой женщины Руада и по одной ночи провел он с каждой из них на сухой земле или ложах из бронзы».
…нет, она все-таки тронулась, сказала невесть откуда взявшаяся прю, вешая на спинку скамьи мокрый дождевик, я зашла сегодня в клены, хотела проведать свою собаку, и что же — в отеле нет ни души, бедный забытый ребенок играет в куче песка на заднем дворе
ребенок? я вылил остатки рома в пустой стакан, нету в кленахникакого ребенка, собака есть, а ребенка нет, я только вчера оттуда съехал!
вы просто не видели, они живут в мансарде, терпеливо сказала прю, аликс поселила их наверху, под большим секретом
ну да, как же, под большим секретом! сондерс поднял указательный палец и покрутил им у виска, прю хрипло засмеялась, а я встал, плеснул себе из принесенной патриком новой бутылки, простер руку и сказал речь
довольно русских секретов, сказал я, довольно тайн — вся эта блаженная кириллица так же пуста для меня, как огамическое письмо для кладбищенского сторожа — теперь у нее еще и ребенок? держу пари, что это дитя зовут джон ольховая стружка! или питер долото! все это до крайности утомительно, и я больше не желаю об этом слышать, не желаю — нет, я теперь же пойду туда и скажу это ей в глаза!
и я пошел, а сондерс и прю смотрели мне вслед с недоумением, не поняв ни единого слова, как если бы я, облачившись в холщовое платье без пояса, принялся бить себя в грудь и произносить девять заговоров, обращенных к гекате, богине перекрестков
Табита. Письмо одиннадцатое
Милая моя тетя Джейн, я в растерянности и совсем перестала есть.
Вчера целый день курила оставленные тобой в китайской шкатулке сигареты, теперь у меня дерет горло и сохнет во рту. Это ужасно, ужасно. Он совсем не то, что я думала, я вообще не знаю, что он такое.