Каменные клены
Шрифт:
Пишет око_ за_ око:
На восемь лет? ОН С НЕЙ ЧТО-НИБУДЬ СДЕЛАЛ?!!!!
Пишет Нео_93:
Он не собирался с ней ЧТО-НИБУДЬ делать. Он хотел спрятать ее на часок-другой и посмотреть, заговорит ли Ламия, вот и все. Хочу посмотреть, как она будет писать полицейским приметы девчонки на своих тетрадных листочках, сказал он. Дались ему эти листочки.
Пишет Чужой:
Ну хорошо, он ее увел,
Ламия вызвала полицию и его загребли? Поверить не могу.
Пишет око_ за_ око:
Джуниор в полиции не был. Поль бы мне сразу сказал! Думаю, что его заперли дома, или еще хуже — отправили к отцу. Я сам слышал, как его бабка говорила, что еще одна выходка в таком роде, и она его сама отвезет в Свонси, закроет чайную и отвезет — причем половину дороги он побежит за машиной.
Дневник Луэллина
гвенивер— загадочное имя, если бы хозяйка трилистника была персонажем боккаччо, ее звали бы джиневра, но она — персонаж мабиногиона, это я недавно понял и почему-то обрадовался
когда я приехал в вишгард в первый раз, я еще не знал, что этот город станет для меня лентой мебиуса, водным пределом, точкой безысходности — короче, местом, где я то и дело убеждаюсь в своем бессилии, чисто евнух, заманивший служанку на подушки в укромной тени балдахина
в тот день гвенивер показалась мне невероятно старой, сухой, как чайный лист, и я разговаривал с ней тем особым голосом, который я использую для разговоров со старыми, но приятными дамами — немного мягче, чем обычно, с едва заметной горчинкой снисходительности
спустя месяц я снова оказался в трилистнике и увидел миссис маунт-леви сорокапятилетней вдовушкой с сапфировой звездой между туго стиснутых корсажем грудей, сначала я подумал, что это здешняя молодая хозяйка, и нерешительно кивнул, но она быстро развеяла мои сомнения, подойдя очень близко и обдав меня знакомым запахом разогретого чайного листа
как мило, что вы вернулись к нам, молодой человек, сказала она, быстро наклонившись к моему уху, теперь у нас будет лондонский инспектор в списке посетителей
вы ошибаетесь, я не!.. возразил я вслед, любуясь шелковой юбкой лиотаровской шоколадницы, полной сизых блуждающих теней, но гвенивер и ухом не повела
в третий раз хозяйка сказалась больной, и свой ассам в глиняном чайнике я получил из рук ее угрюмой служанки, в четвертый она была разъяренной бабушкой и отчитывала внука в тесноватой подсобке, за ширмой из фальшивого тростника, в пятый она говорила о том, каким волшебным человеком был покойный уолдо сонли, и губы ее при этом так пылали, что хотелось брызнуть на них водой и услышать шипение раскаленного докрасна железа
в шестой раз она пыталась разглядывать мою ладонь, в седьмой и восьмой я тайком записывал ее речи на салфетке, чтобы не забыть, сегодня был девятый раз и я, наверное, пришел слишком рано
красная дверь была заперта
я постоял на высоком крыльце, чувствуя, как северный ветер толкает меня в спину, посмотрел на корабельный колокольчик, качавшийся на резном столбе, протянул к нему руку с распухшими костяшками, отбитыми в кровь о ворота каменных кленов, погладил начищенную до блеска медную юбку, подергал за язычок и пошел вниз по ступенькам, потом по пустынному пляжу, похрустывая плавником и галькой, в сторону нового порта, а потом — вдоль долгой цементной, размалеванной акрилом стены в сторону причала, где швартуется воскресный полуденный норфолк
вишгард хотел, чтобы я уехал и я уехал
не все ли равно?
сегодня мне в первый раз не открыли красную дверь, и я сразу же сбился с пути
теперь я похож на ту атомную обезьяну, которую учили нажимать на кнопку в секретном бункере, изведя на нее тонну сладостей, и вот, война окончилась, на свете никого не осталось, обезьяна выходит из клетки, долго бредет пустыми коридорами, находит пульт, привычно жмет на кнопку, а кнопка не нажимается — в бункере нет электричества
ну — и что теперь? чтение себя самого, жалкое, как совокупление слепых в крапиве?
что ж, кто-то другой вряд ли сыграет в мои городки, как говорил один понимающий парень, переезжая из города в город а я что говорю, зависая между двумя крепостями — ирландской и валлийской?
нет так нет, саша сонли, говорю я, живи свою жизнь, что с того, что твой травник прочтет только скучный инструктор по вождению, а ведь это книга, способная стать удивлением, — не все ли равно? что с того, что мой дневник прочтут только берлингтонские книжные жучки в библиотеке бротигана, где хранятся отвергнутые рукописи, — не все ли равно?
талант медленно убивает тебя, пока ты пишешь, и быстро добивает, если ты останавливаешься
нет уж, сказал доктор майер, это вы бросьте, между невинным поступком и нечаянным такая же разница, как между вином и чаем, вот так-то, лу
вот оно — я хожу к герхардту майеру из-за его карамельного акцента и любви к забытым словам, майеров старательный английский щекочет мне мембрану, и я смеюсь
я полюбил его в две тысячи четвертом году, когда он произнес прямо душно среди этих прямодушных людей!сам к себе прислушался, протянул руку за ручкой и записал на каком-то обрывке — уверен, у него таких обрывков целый ящик, у герхардта майера ничего не пропадает
сегодня утром я лежал на его кушетке лицом вниз, будто орест на полу дельфийского храма, и слушал бормотание ни о чем, вернее — о пыльной sophrosyneи скучной meden agan [144]
с тех пор, как я вернулся из бэксфорда и сказал ему, что вина моего отца представляется мне всего лишь неприятным сгущением обстоятельств, и теперь я мучаюсь моей винойперед отцом, майер совершенно съехал с катушек и несет благословенную пифийскую чепуху
144
Sophrosyne— «умеренность» (древнегреч.), meden agan— «ничего слишком» (древнегреч.).