Каменные клены
Шрифт:
Ночью родители ссорились. Я слышала, как отец ходит по кухне, он что-то громко зачитывал, нарочно делая голос сладким и свистящим, потом упало что-то тяжелое, потом мама возражала очень тихо, а потом заплакала.
Писем в коробке было много, их пришлось читать всю зиму, до самой середины марта. Каждый вечер мама садилась в свое плетеное кресло у окна, распечатывала один конверт и читала письмо, отец шел гулять со своей лохматой Тридой, а я садилась рядом на ковер и смотрела, как мама шевелит губами и улыбается.
Когда мама прочла последнее письмо, она убрала шляпную коробку в шкаф и позвонила поверенному Таубе. Через два дня по почте пришел узкий серый конверт с окошечком, а сам Таубе так и не появился.
В конце июля мы переехали на побережье, талеров мистера Стайнбаума хватило на первый взнос за пансион и на беличью шубку для мамы. За двадцать девять лет беличий мех потускнел и местами совсем вытерся, но зимой я держу шубку в прихожей — в ней приятно выйти утром в холодный сад, чтобы отпереть ворота.
Писать письма, которые никто не прочитает, или прочитает после твоей смерти — этот способ переписываться с небом я назову способом Оскара Стайнбаума, электрика.
Способ Саши Сонли немного сложнее — я пишу один дневник для мамы, чтобы развлечь ее, хотя бы немного. И точно знаю, что его читают, по крайней мере — двое.
И еще один дневник пишу — для кого бог пошлет. Его тоже читают, не сомневайтесь.
…Общепризнано, что сон происходит вследствие охлаждения, и таковы мандрагора и маковый сок, они вызывают застывание и оцепенение, вино же утешает прохладно.
Двадцать пятое июля.
Фенья не слишком-то любит свою мать, за эти дни она спросила о ней несколько раз, и, услышав мама спит, она устала, отправилась играть в оранжерею. Первый человек, которого я пустила туда добровольно и даже снабдила лопаткой и железным ведерком. Если она выкопает драцены и сделает из них кукольный шалаш, я и слова не скажу. Кто-то же должен баловать ребенка, который мог бы воскликнуть, подобно Телемаку: Ведать о том, кто отец наш, наверное, нам невозможно.
Что, если я однажды спрошу ее, кто твой папа? Чье имя она назовет: Смуглорукого Аппаса или С.Б., или — лысеющей Деревянной Киянки? Я долго всматриваюсь в лицо девочки, пытаясь угадать, но вижу лишь строптивый материнский рот и бабушкины сладко выгнутые брови.
Кто добрался до праздного цветка моей сестры и потыкал жалом в подтекающую сердцевину?
Нет ответа. Ну и не надо.
Маму Феньи тем временем овевают ресницы засыпающего Будды, она даже похорошела — щеки опали, губы расслабились, а отекшие ноги скрылись под полосатым одеялом. Я прихожу к ней с мейсенской чашкой из номера для молодоженов, а могла бы бросить ей лепешку со снотворным, как бросил кто-то моим собакам, начитавшись школьного Вергилия. [135] Вот она, будущая хозяйка гостиницы, спит, превращенная в красную муху, ту, что пряталась в складках плаща молодого Энгуса, [136] плащ тоже был полосатый, а энгус означает единственный выбор.
135
…а могла бы бросить ей лепешку со снотворным, как бросил кто-то моим собакам, начитавшись школьного Вергилия— имеется в виду лепешка, замешанная на зельях и меде, которой Сивилла Кумcкая усыпляет пса Кербера (Вергилий. «Энеида», VI, 419–423).
136
…спит, превращенная в красную муху, ту, что пряталась в складках плаща молодого Энгуса— персонажи ирландских саг из цикла «Сватовство к Этайн».
Помнишь моих ос, сожженных на газовой плите, муха Этайн? Каково тебе быть такой же беспомощной на синем огне моего равнодушия?
У меня тоже есть единственный выбор. Нет, у меня два единственных выбора.
Иногда я захожу в комнату, сажусь в кресло и смотрю на нее, понимая, что проще всего убить ее именно так, как все они этого хотели. Убить и закопать в саду. Две вещи, к которым я одновременно потеряла интерес — Младшая и мои воспоминания о ней, — достойны быть похороненными вместе.
Жаль, что травник отправился в путешествие под землей — как еще объяснить его пропажу? — им было бы уютно вдвоем в холмике под плитой из песчаника. Мой травник спустился в шумерский ад и ест там глину и пьет нечистоты, как все подданные Эрешкигаль. [137] Под моим садом — шумерский ад, и никакой другой, это я давно знаю. Что ж, туда ему и дорога, как и всякому беглецу, оставляющему вместо себя жестяную пустую луну.
Как жаль, что Луэллин не читает больше моего дневника, он бы оценил мой новый секрет. Совершенный секрет, соблазнительный и саркастичный, на месте прежнего.
137
Эрешкигаль— в шумеро-аккадской мифологии богиня — владычица подземного царства.
В этой яме Эдну А. никто не найдет, да и искать не станет. Сколько можно мучить разграбленный дважды кенотаф? Тут мы ее и положим — под мутное стеклышко, под фольгу от шоколада, а сверху примостится поломанная стрекоза или крыло зяблика.
Никому и в голову не придет.
Еще три дня и три чайника с отваром и — все.
Кажется, это Маркес писал: писателем я стал из робости, мне хотелось, чтобы друзья еще больше любили меня. Зачем я пишу этот дневник — чтобы те, кто ко мне равнодушен, меня возненавидели?
Мне как будто показывают диафильм на обороте полотняной проклеенной карты, где сквозь идущую по саду героиню досадно просвечивают контуры материков, и лишь на пространстве океана ничего не мешает. Вот только никак не выйти к этому океану, сколько ни подкладывай книг под проекционный фонарь.
Я хотела бы собрать все заново, весь свой вишгардский паззл, рассыпающийся на мелкие кусочки: на загоны с сонными овцами, бульканье торфяников, маяки, заброшенные мельницы, камышовые заросли, буны, похмельных рыбаков, скрип чердачных балок зимней ночью, запах скипидара от замшевой куртки егеря, вездесущую осоку, грохот заклепочных молотков с верфи, обломки кораблей на дне.
Но поздно, поздно, моего Вишгарда уже и в помине нет.
Можно собрать его из мелкого песка, летящего в глаза, и запаха йода, из чаек, способных с раздирающим слух мяуканьем взметнуться в небо всей тысячной стаей и осыпаться на тебя серебристым пухом и пометом, когда приходишь за яйцами — голубыми и коричневыми. Можно, но это ненадолго, на минуту-другую.
Я хотела бы собрать его так, как должно быть, но ты же видишь — нынешняя картинка несовершенна, в ней не хватает мамы и сестры, отца и миссис Мол, смотрителя Дрессера и собак Хугина и Мунина, все они умерли, а некоторых я убила сама.