Каменный венок
Шрифт:
– У меня мартышка.
– Смотря сколько он в ихнем котле варился. Только не вздумайте туда путешествовать больше, ни в коем случае. А своего если выловите, мы поможем его на вас оформить в полчаса. Только трудности будут в семье. Он что, совсем чужой?
– Да вот прибился к нам, а его напугали, он и сбежал.
– Ну что ж... Желаю успеха.
На другой день вечером я долго зря простояла на углу против пустой громады недостроенного дома, чувствовала, что подсматривает кто-то из темноты пустых проемов окон.
Борька
Опять я стояла и ждала, ждала, пока меня зло не взяло: черт с ним, пойду опять! В карманах пальто у меня было полно свернутых газетных листов и две коробки спичек.
Я перешла через улицу и быстрыми шагами шла ко входу в подвал, когда оттуда мне навстречу вдруг стали выползать ребята.
Появился сам Вафля в каком-то бабьем капоте, засунув руки под мышки, вразвалку, с нахальной неторопливостью направился ко мне. Двое таких же красавцев шаркали опорками следом за ним поодаль, и с ними еще один, до того маленький, прямо именно обезьяненок - лохматый, черный, вертлявый.
Вафля подошел и, покачиваясь, стал было передо мной, но сейчас же попятился и отвернулся, даже глаза прижмурил, точно от жара перед открытой горячей топкой.
Я видела, что на все мои вопросы им уже обдуманы, заготовлены ответы и нет смысла его расспрашивать или уговаривать, и вдруг сказала:
– У меня к тебе одна просьба.
– Никуда я не пойду. А тебе какое дело? Чего ходишь?
Так и думала, ответ у него был до того готов, что он должен был выпалить, что приготовил, что бы я ни говорила.
– У меня. Просьба, дурак. Мне помочь. Дошло, идиотина?
От удивления он даже обернулся, поглядел мне в лицо, но поскорей отвернулся и просипел через плечо:
– Чего еще там? Придумала!
– Катя больна. Заболела, очень, понял? Ее нельзя одну оставлять, ты бы хоть зашел с ней посидеть, ну хоть денька два-три, сколько можешь, а то она одна.
– Чей-то одна?..
– он туго, как спросонья, соображал.
– А Левка? Чей-то я пойду?
– Сказал! Левка маленький, на него разве можно оставлять.
– Он меня выгнал. А я теперь очень рад. Хрен его заешь!
– Никто тебя не имеет права выгнать, раз ты наш. Об этом не беспокойся. Мое дело.
Тройка подобралась поближе и слушает наш разговор. Маленький вытягивает руку и тычет мне в живот черным обезьяньим пальцем:
– Это она на дно нырять, под воду, умеет? Эта?
Вафля хмуро кивает.
– А, пес! Ей-бо, она?
– хмыкает обезьяненок.
Все рассматривают меня с новым любопытством.
Борька, с Зевсом на веревочке, опасливо подходит поближе, увидев, что вокруг
– Зевка, черт недорезанный! Уйди, пришибу!
– грубо отпихивает запрыгавшую перед ним собачонку Вафля.
Зевс хватает Вафлю за лохмотный рукав, весело треплет и рычит с тем же притворным ожесточением, с каким его отпихивает Вафля.
– Кустюм мой попортишь!
– рассмеиваясь, кричит Вафля.
– Зараза!
Обезьяненок садится на тротуар, жадно вопит: "Дай!", тянет к себе Зевса и кладет его лапы себе на плечи. Ни на кого не обращая внимания, он тискает его, треплет уши, гладит, ерошит шерсть на Зевсе, тычется к нему носом к носу, с самозабвенным восторгом смеется и нежно воркует сипатым голоском. Его никак не оторвать.
Это последнее в тот день, что я помню: сидящий на земле в обнимку с собакой маленький, черный человечек и его лепет: сплошная, беспробудная ласковая, ужасающая матерщина почти без единого русского слова. Его сиплый голосок, радостный до того, что мне зубами заскрипеть хочется... Взять бы этого, всех взять, увести с собой, промыть в десяти щелочных водах - а как?.. Что я могу?..
Через несколько дней Вафля украдкой прошмыгнул в подъезд и дождался меня, сидя на полу в углу на темной площадке, чтоб войти вместе в дом.
Я еще читаю по нарядам Культпросвета свои лекции-доклады в клубах, урывками бегаю на занятия в институт, но я уже остановилась. Некогда готовить новые доклады. Ведь я и прежде знала только свой маленький отрезок истории, о котором рассказывала в клубе, а что было дальше, только смутно представляла или не знала вовсе. Теперь я остановилась, а история уходила от меня все дальше, я все больше отставала. Прибежав в институт, я растерянно слышала новые имена тиранов и философов, полководцев и предателей, понимала, что пропустила решающий переворот, прозевала роковую битву, поспела как раз к разрушению города, который при мне только начинали укреплять стенами и украшать храмами и статуями, театрами и стадионами, все пропустила безвозвратно...
Дети... Они и на детей-то не похожи - слишком много поразнюхали раньше времени по грязным закоулкам пригорода. С голоду они и без меня не пропадут. Теперь уж нет. Просто вырастут хитрыми и злыми, увертливыми городскими дикарями, какими полна окраина. Это из теперешнего далека нам представляется все так стройно и ясно в прошлом: старого режима не стало, помещиков нет, на фабриках нет капиталистов, - значит, все светло, чисто и радостно, безоблачно. Но все кулаки, лабазники, нищие, проститутки, воры, налетчики, бандырши, гадалки, барахольщики, сифилитики, дезертиры всех армий, алкоголики, рыночные жулики, сводни, мальчишки-форточники, фальшивомонетчики, трактирщики, перекупщики и прочие - имя им легион, - все остались и все роют свои подземные ходы, приспосабливаясь к новой жизни, и вовсе не думают вымирать и уходить из жизни сами собой.