Каменщик, каменщик
Шрифт:
– Христианство одно из ответвлений иудаизма!
– перебил старика Марк.
– Вряд ли. Но если даже так, то ответвление стало магистралью, и, отринув христианство, теряешь две тысячи лет духовного опыта. Я не так ортодоксален, как мой зять, - кивнул старик на Токарева, - но все ориентиры, все эталоны добра и зла у меня да и, наверное, у вас - христианские. А в Израиле, действительно государстве-чуде, возведенном на крови погромов, на пепле освенцимов и на ненависти всех антисемитов, боюсь, вам будет недоставать Спасителя.
–
– Э нет, - усмехнулся живчик.
– Чего уж нет, того нет... Без иудаизма как слепишь немецких, африканских, бухарских, грузинских и еще наших российских пришельцев? Вокруг сто миллионов арабов плюс заковыка с нефтью. Так что против зеленого знамени Ислама поднимай белое с шестиконечной звездой! А Христу, хоть Он оттуда родом, через две тысячи лет нету места в Иудее.
– Вы совершенно не правы. Израиль - демократическая страна, разнервничался Марк.
– При демократии все возможно. Даже иудо-христианство. Я знаю таких.
– Смотри, все-то у них есть, - подивился симулянт.
Корпулентный мужчина, видимо, хотел что-то добавить, но вдруг побледнел, приподнялся на кровати и сорвал со спинки шерстяной, в косую клетку, халат.
– Ты что? Тебе ж нельзя!
– удивился симулянт, но корпулентный лишь махнул рукой и выбежал из палаты.
– Доспорились... Довели мужика...
– зевнул симулянт.
– А ты бы судно ему поднес, если жалостливый, - сказал живчик.
– Он при девчонке не станет...
– Позовите его. Я выйду, - предложила Ленусь.
"Мелочи больничной жизни... Как же Пашет, когда лежал, обходился? Ни я, ни Маша санитаркам рублей не совали. При своей деликатности, наверное, страдал, бедняга..." - подумал Токарев и робко взглянул на тестя. Тот лежал вполне отрешенно.
Вдруг распахнулась дверь, и форвард втащил в палату внука прасола. Тот в распахнувшемся халате стал как-то тощей и ниже ростом.
– Х-хы, х-хы, - дышал он часто, и его "х-хы" походило на стон.
"Раз, два, три..." - стал зачем-то считать Григорий Яковлевич. Секундная стрелка на ручных часах пропрыгала четверть круга, когда корпулентный прохрипел в девятый раз.
"Почти, как пульс..." - подумал Токарев.
– Да не пугайся! Главное, не дрейфь, - Филипп Семенович подошел к койке корпулентного, но тот словно его не слышал и не то стонал, не то всхлипывал.
"Шесть... восемь... двенадцать..." - продолжал считать Токарев. Получалось сорок восемь вздохов в минуту. Теперь они напоминали бульканье, будто в легкие корпулентному набуровили воды.
– Его мутит. Подставьте судно, - сказал живчик, но симулянт отвернулся к окну, а форвард распластался на своей кровати. Видимо, и его прихватило.
– Отвернитесь, деточка. Я займусь Аникой-воином, - подмигнул живчик жене Марка и достал из-под койки фаянсовый подсов.
–
Жена Марка выскочила в коридор и вернулась с заполошной докторицей. Та, отогнав живчика, села на койку корпулентного и стала измерять ему давление.
– Да он захлебнется!
– сказал Филипп Семенович.
– Не учите. Вы мешаете...
– Врачиха покраснела. Она никак не могла пристроить к аппарату Рива-роччи грушу, из которой выпадал резиновый шланг.
– Позовите сестру. Пусть принесет историю болезни!
– крикнула врачиха. Голос у нее был растерянный.
Ночная сестра, лихая бабенка с богатым и почти неприкрытым бюстом, видимо, успела клюкнуть, но, не подавая виду, бегала расторопно. Тут же принесла большой шприц и всадила корпулентному в ягодицу.
– Легче тебе, миленький?
– спросила на удивление ласково.
– Не-а, по-од-со-ов...
– сквозь всхлипы процедил потомок прасола.
– Садись, красавчик, садись...
– Сестра подняла его за плечи.
– Ширму поставьте, - сказала врачиха. Она упрямо листала историю болезни, но, взглянув на лихую бабенку, самолюбиво добавила:
– Уколы не помогут. Везите капельницу.
– Покличьте кого-нибудь еще, - весело сказала бабочка, и вторая медсестра вкатила желтую ширму.
"Точно такая отгораживала тещу...
– вспомнил Григорий Яковлевич.
– Зря я тогда к ней не входил. Проворонил ее смерть, а писатель таким опытом пренебрегать не имеет права. Неужели и этот помрет?"
С койки тестя ничего не было видно. Ширма проглотила всего внука прасола. Лишь высовывался белый, будто из пемзы, изъеденный псориазом локоть. Никаких злобных чувств к корпулентному Токарев уже не испытывал. Их смело любопытство. Он даже перестал смотреть на Ленусь. Впрочем, та сидела к Токареву спиной, заслоняя от Марка столпившихся в палате сестер и круглого, как гиревик, реаниматора.
"Этот из самого ада вытащит", - с восхищением разглядывал Григорий Яковлевич розовощекого усатого врача. Реаниматор держался весело, словно готовился к чему-то приятному, скажем, к жаренью шашлыков, а не к возне с полумертвым телом.
– Кислорода, ясное дело, нету, - усмехнулся усач, когда отвернули настенный кран.
– Тащи наше хозяйство, - кивнул молоденькой, очевидно, реанимационной сестре.
Дверь в палате распахнули на обе створки, и вслед за капельницей сюда въехал стол со шприцами и склянками, второй стол с непонятными Токареву приборами, а теперь молоденькая сестра вкатила за ширму что-то черное, кожаное, похожее не то на сумку, не то на седло.
– Давай дыши, не ленись!
– подбодрил сестру усач, и через щель в ширме Токарев разглядел, как реанимационная девчонка, нагнувшись, словно при стирке, стала сжимать черную штуковину.