Каменщик, каменщик
Шрифт:
Седьмой час. Пора везти передачу. Хотя то, что здесь варим, вряд ли калорийней больничного..."
Захлопнув гроссбух, Токарев поднялся не сразу. Не хотелось ему ехать в больницу. Только что отшумела четвертая арабо-израильская война, и подогретое газетами и телевиденьем нерасположение к евреям весьма ощущалось в палате. К тому же туда недавно положили щуплого, подавшего на выезд семита с крючковатым носом и курчавыми пейсами. При нем Григорий Яковлевич чувствовал себя скованно.
По счастью молодой еврей куда-то вышел, зато форвард бушевал вовсю:
–
Появление Токарева его не смутило.
– Перестаньте, - сказал футболисту старик.
– Уйди, - тут же шепнул зятю, но тот продолжал распаковывать передачу.
– Лишнего, батя, не скажу. Бывают и у них неплохие ребята. А этот родину продал.
– Ша. Чей концерт?!
– раздалось из дверей. И, пропустив вперед рослую молодую женщину, в палату в обнимку с очкастым евреем ввалился Филипп Семенович.
– Кто родину продал?
– прижал он локти к бокам, словно собрался драться.
Форвард угрюмо горбился на койке.
– Учти: второй раз услышу - врежу, - пригрозил живчик.
– Офигел, да?
– спросил мужчина, лежавший у другого окна. Этот не столько лечился, сколько норовил заболеть всерьез. Подолгу высовывался в фортку и жадно глотал сырой ноябрьский воздух. На его фабрике началась ревизия.
– Чего, Филя, ерепенишься?
– повторил симулянт.
– Парень верно сказал. Разные они. У меня двое каждое лето дачу снимают, так люди хорошие.
– Небось дерешь с них?
– Да нет. Они ж как свои... А те, что едут, изменники.
– Чепуху несешь, - раздался из другого угла непререкаемый, очевидно, хорошо настоенный на окриках голос. Туда с утра лег корпулентный мужчина, должно быть, немалый начальник, потому что на вопрос, открывать фортку полностью или чуть-чуть, он отмахнулся - мол, все равно, вечером ему освободят отдельную палату.
– Уезжают, и хрен с ними. Или хочешь, чтоб остались?
– усмехнулся корпулентный товарищ.
– Маркушка, не обращай внимания, - громко сказала молодая женщина. Она еще не присела, и Токарев любовался ее ладной фигурой и ловко упакованными в высокие замшевые сапоги ногами.
"Жаль, Пашета выписывают и я ее больше не встречу. Какое удивительное лицо! И на еврейку совсем не похожа..."
– Это вы изводите Маркушку?
– повернулась женщина к симулянту.
– Ленусь, успокойся, - сказал молодой еврей.
– Не волнуйтесь, деточка... Эй вы, слышите?!
– обратился Филипп Семенович ко всей палате.
– Повторяю: первому, кто обидит Марика, отвешиваю пару апперкотов и лично обеспечиваю вынос...
Живчик закатал пижамную куртку до бицепса.
– Заткнись, Филя. Тут не ринг, а больница, - прохрипел форвард.
– Тебя не трожут - не лезь.
– Как не лезь, когда я сам еврей?!
– Иди врать... Что ж не сказал? Не-е, заливаешь, - протянул форвард без уверенности.
– А вот и еврей!
– воодушевился живчик, и Токарев почувствовал, как Филя горд, что уже не скрывает своей национальности. "Мне бы так...
– подумал с горечью.
– Но что я могу? Пригрозить дракой? Но тут в
Филиппа Семеновича и впрямь прорвало:
– Ах, дети мои, гляжу на вас и молодею. Вот он, мой народ! Уедете, сабру родите.
– Да он подохнет. Там жара, - хмыкнул форвард.
– Здесь не умер, там сто лет проживет. Здесь климат хуже.
– Да ну тебя, Филя!
Футболист слез с койки и поплелся к двери.
– Сам не сыграй дубаря, - засмеялся Филипп Семенович.
– Ах, Марк, смотрю на тебя и вспоминаю детство. Такие, как ты, были у нас в местечке. Ешиботники назывались. Носились с этими еврейскими семинаристами, как со святыми. Приютить, накормить ешиботника считалось великой честью. Они, как пастухи, из дома в дом переходили. И ты, Марк, такой: очки, пейсы...
– Он - кандидат наук, - засмеялась молодая женщина. Сидя на корточках, она наводила порядок в тумбочке мужа. Токарев не отрывал от нее глаз. "Как же так?!
– удивлялся себе.
– Я в полном прогаре. Правда, "Попытку биографии" дописал, но ума не приложу, что с ней делать? Теперь сел за большой роман и снова трясусь: вдруг придут с обыском. Наверняка я у КГБ на примете. А денег нет и ждать неоткуда. Разве что отдать "Биографию" на Запад? Но возьмут ли? Здесь я не свой - оттого и не печатают. А там кому нужен? Но допустим, "Попытку" издадут, а она не прозвучит. Что тогда? Ни денег, ни славы и лишь узкая известность среди офицеров госбезопасности... А время уходит. И у нас, и за рубежом публикуют кого ни попадя, а Григория Токарева как будто нет в живых. Уже и не помнят такого. И вдруг после всех катастроф я глаз не свожу с чужой женщины! Смешно? А может быть, чудесно? Вдруг в ней мое спасение!?"
– Это что?!
– вскрикнула Ленусь и вытащила из-под стопки книг лист бумаги, на котором Токарев, сощурясь, разглядел неумело выведенные череп и кости.
– "Убирайся в свой Израиль, жидовская харя, а то совсем обрежем!" - прочла она вслух.
– Вы писали?!
– накинулась на симулянта.
– Анонимками не занимаюсь, - ответил тот с достоинством.
– Кто-нибудь из соседней палаты подложил, - вздохнул Филипп Семенович.
– В конце концов этого следовало ожидать, - усмехнулся Марк.
– Чепуха, - сказал живчик.
– Нет, не чепуха, а реальность. Антисемитизм ведь никогда не исчезал. Лишь на какое-то время припрятался. Но после войны все, дорогой Филипп Семенович, обнажилось. Сначала нам закрыли доступ в университет и в привилегированные вузы. Затем просто в хорошие вузы. Потом перестали брать на работу. Теперь эти бумажки. А скоро закричат в лицо: "Бей жидов!" и начнут спасать Россию древне-дедовским способом...
– Маркуша, перестань волноваться, - сказала женщина.