Камеристка
Шрифт:
— Я согласен. Если вы хотите, дети мои, чтобы я последовал за вами в Париж, то я вам подчиняюсь. Но при одном условии: я ни на миг не расстанусь с женой и детьми.
Орда шумно выразила свое согласие.
— Боже мой, — недоуменно сказала мадам Франсина, — это ведь означает безусловную капитуляцию перед плебеями. Теперь он уже будет не король, а заложник парижской черни.
Король и его семья должны были поселиться во дворце Тюильри. Это примерно в одиннадцати милях от Версаля и в центре столицы.
Впереди шагала Национальная гвардия, затем ехали пятьдесят повозок,
По обеим сторонам дороги, идущей под уклон в сторону Парижа, простирались леса, листва уже пожелтела. Стоял прекрасный осенний день: небо походило на натянутый купол из голубого шелка, ветра почти не было. Дикие вопли пьяной толпы и тишина природы составляли резкий контраст. Все напоминало карикатуру «Король едет в путешествие», смешанную с шабашом ведьм и церковной процессией.
Я сидела в той карете, где мадам дю Плесси одной рукой обнимала перепуганную насмерть мадам Рояль, а другой — дофина, который вообще не понимал, что вокруг него, собственно, происходит.
Многочисленные деревенские жители стояли по сторонам дороги и пялились на эту абсурдную процессию. За каретами с королевской семьей следовали несчастные телохранители короля и фландрский полк. Следующими в процессии были кареты с сотнями делегатов Национального собрания, также переезжавшими в Париж, и в самом конце громыхали повозки с придворными. Последние испуганно прижимали к себе свои пожитки: мешки, в которых они поспешно засунули парики, обувь и одежду, а также шкатулки с косметикой и украшениями.
Возле Севра мы пересекли Сену. Когда мы наконец добрались до границы Парижа, уже опустились сумерки. Более семи часов прошло с того времени, как мы поспешно покинули Версаль. Все страдали от голода и прежде всего от жажды, особенно маленький дофин.
Зеваки на обочине дороги воспринимали все как развлечение и подзадоривали солдат, чтобы те стреляли в воздух. Нередко выстрелы попадали не вверх, а в бок и в карету короля.
На лице королевы отчетливо можно было прочитать гнев.
«Разве этим унизительным спектаклем она не обязана своему супругу, который отказался в свое время расстрелять зачинщиков и, с другой стороны, по глупости не покинул страну, когда еще было время?» — так я писала своей матери и отчиму в Планси два дня спустя.
Как же наивен, если не сказать более резко, был Людовик, чтобы доверить себя и своих близких этим бестиям?
Глава шестьдесят седьмая
Депутаты Национального собрания послали гонца, чтобы сообщить управляющему Тюильри о прибытии короля. Но тот, застигнутый врасплох, смог только принять к сведению эту новость, но больше почти ничего сделать не мог. Старый дворец являл собой жалкую картину. Пришедший в запустение и загаженный, грязные коридоры и внутренние дворы, покрытые сажей покои, пришедшие в негодность камины, дырявая крыша, прогнившие половицы, пустые комнаты и совсем голые стены. Вонь, сквозняки и жуткий холод.
Больше семидесяти лет там не жил ни один монарх. К счастью, у королевы была маленькая квартирка в Тюильри, где она могла переночевать после посещения театра.
Когда кареты въехали во дворец, была уже ночь. Постепенно дворы заполнялись повозками. Теперь в Тюильри находилось около шестисот человек.
На протяжении нескольких лет дворец делили перегородками на маленькие клетушки — так получались прибежища для непригодных больше придворных, отслуживших свое чиновников или некогда занятых при дворе художников. Управляющий Тюильри в течение нескольких часов выкинул этих бедных людей из их жалких каморок.
Теперь это стало жилищем Людовика XVI. Не хватало всего.
Моей матери, Эмилю и существенно выросшей за это время куче их детей было лучше. Они жили хотя и в старой крестьянской хибаре, но крыша не протекала, им было тепло, еды достаточно, а постели мягкие. Мародеры их пока не трогали. Признаюсь, что тогда я подумывала, не сбежать ли мне в Планси, оставив этот обезумевший Париж. Но на самом деле мне никогда не хватило бы духу бросить в беде свою госпожу.
Первые дни в Тюильри были сплошным кошмаром. Камины дымили, едкий дым наполнял комнаты.
— От удушья спасает нас только то, что окон или совсем нет или они не закрываются, так что ветер проникает беспрепятственно. — Мадам дю Плесси переносила трудности с мрачным юмором.
Дофин страдал от удушья. Он кашлял, у него началась лихорадка. Мария-Антуанетта с ума сходила от мысли, что может потерять и этого ребенка.
Придворные искали себе места для ночлега: на скамьях, на столах, на куче одежды или прямо на прогнившем полу.
Едва наступил день, мы, как вспугнутые куры, побежали по ледяному влажному зданию с мрачными прихожими и продуваемыми сквозняками коридорами, пытаясь избегать тех комнат, где в выбитые окна дул холодный октябрьский ветер. Для защиты от осенних морозов мы натянули на себя все, что могли.
Уже 8 октября состоялся прием министров иностранных дел остальных европейских стран и Америки. Король явно нервничал — редкость при его обычном спокойствии. Его величество говорил лишь по необходимости, чтобы не показаться невежливым. Было отмечено, что при разговоре королева несколько раз боролась со слезами.
Британский посол правильно оценил обстановку:
— Все обитатели дворца живут в постоянном страхе смерти. Эта мысль терзает их, лишившиеся человеческого облика орды могли бы снова, как в Версале, проникнуть во дворец.
Генерал Лафайет снова лично поручился за безопасность короля и его придворных и отдал приказ гвардейцам охранять все ворота и подходы ко дворцу, но, несмотря на это, никто в Тюильри не чувствовал себя хоть в какой-то мере защищенным.
Я открыто признаюсь, что на улицах Парижа или в доме папаши Сигонье я ощущала себя в тысячу раз спокойнее, чем во дворце.
И установленные во дворах орудия ничего не меняли; уже было известно, что от разбушевавшейся толпы, решившейся на убийство, защиты нет.