Камни и молнии (сборник)
Шрифт:
Ерзая на жестких лавках трибуны и морщась от истошных воплей прилипчивой спутницы, я был весь там, в невидимости. Разве можно представить себе что-нибудь более таинственное и абсурдное, чем пустота. Нет, я не помешался на своей идее хотя бы потому, что у меня ее не было. Пустота – не за что зацепиться, негде встать, негде лечь. Я думал: «Черт побори, хотя бы свихнуться и родить какую-нибудь сумасшедшую мысль, чтобы было с чего начать».
Моя спутница насмешливо взглянула на меня.
– Как тебя звать-то? – спросил я, наконец. Пока она отвечала, у меня шевельнулась мысль: «Не все ли равно, где думать, – в уединенной студии или здесь, среди болельщиков, до которых
– Послушай, ты не находишь, что это потрясающе? – спросила она.
– Это потрясающе, – покорно согласился я.
– Нет, ты ничего не видишь, – задумчиво сказала она. – Твой взгляд витает там, в облаках.
– За облаками, – уточнил я машинально.
– За облаками… – повторила она мне в тон, сокрушенно покачала головой и добавила: – Не пойму, остался у тебя хоть проблеск юмора или пустота все съела, и я напрасно теряю с тобой время.
– Скорее всего напрасно, – согласился я и, наверно, жалко улыбнулся сквозь пустоту.
Она снова повертела головой и некоторое время пристально смотрела на меня.
– Давай глядеть вместе, – предложила она. – Скажи, тебе нравится эта игра?
– Потрясающе, – повторил я уже испытанное выражение.
– А если честно? – настаивала девица. – Попробуй расфокусироваться!
Я попробовал, сделал над собой усилие.
– Ну как? – торопила она. У меня в глазах мелькали трусы и майки. Я вдруг с ужасом понял, что разучился думать. Самый элементарный процесс мышления требовал от меня невероятных усилий. Я завяз в пустоте и не мог вытянуть из нее ноги. Я напрягся, вспотел. Изо всей силы старался выдавить из себя хоть какое-то чувство, какое-то собственное суждение о том, что происходило сейчас на площадке. Можно не быть баскетболистом, но усвоить зрительно весь комплекс приемов этой древней игры. Я тщетно старался найти в ней что-нибудь привлекательное.
– Скучно, – сказал я, так и не придя ни к какому солидному мнению, – должно быть, играют дворовые команды…
– Так я и думала, – перебила она. – Ты симулянт! Хочешь казаться не от мира сего? Не выйдет! Я тебя выведу на чистую воду! Отвечай, сколько команд видишь на площадке?
– Две! – я был доволен, что, не задумываясь, могу ответить хоть на этот вопрос.
– А ты уверен?
Я опять сделал над собой усилие и, сосредоточившись, убедился, что, в самом деле, играют две команды в два кольца, как и полагается в этой игре. Я не понимал, куда она клонит. Она не дождалась ответа:
– Что, если бы играли две пары команд?
– Зачем две пары? – не понял я.
– Зачем, зачем! Будешь сейчас два часа соображать! – проворчала она. – Неужели трудно представить себе две пары колец и две пары команд?
– На одной площадке? – переспросил я.
– Можно на двух, – благосклонно разрешила девица. – Но положи их одну на другую, крест-накрест.
«Безумие!» – подумал я, прикинув в уме количество соударений в минуту при среднем темпе игры.
– Послушай, как тебя… – (она назвала свое имя, но я опять не запомнил), – то, что ты предлагаешь, будет настоящей свалкой. Мала площадка.
– Тем забавнее! Тебе же скучно! А впрочем, кто мешает сделать площадку больше?
– Увеличим площадку – изменится темп игры, – серьезно сообщил я. – Конечно, столкновения уже не будут такими опасными, но совсем избежать их не удастся.
– А тебе-то что? – отозвалась моя спутница.
– Это было бы издевательством над игроками!
– Ты скучный человек, – вздохнула она, поднялась, повела плечами и направилась к выходу из стадиона.
«Бедная, взбалмошная девчонка», – подумал я, но догонять не стал. Вообразил, что одержал какую-то победу.
Внизу, на площадке люди преследовали друг друга, увертывались, прыгали, падали. Я видел все это и не видел. На этот раз я застрял в пустоте крепче прежнего, будто прыгнул в нее с высоты. И увидел нечто, некую странную, неожиданно появившуюся идейку. Ее невозможно было не приметить. Она нагло блестела, как безвкусная безделушка. Я не подпускал ее близко к сердцу, жонглировал на расстоянии, как надувным шариком, таким легким, что уносится прочь от одного дыхания.
Я видел перед собой некий игрушечный вариант мироздания: в пустоту брошены две системы. В каждой есть все, что надо для вселенной, все до последней микрочастицы. Внутри системы действуют обычные силы: притяжения, отталкивания, магнитные, электрические, ядерные, гравитационные и так далее. Но связей между самими системами ни в большом, ни в малом не существует. Пока эти связи не выявлены, я условно назвал системы свободными. Они спокойно существуют одна в другой, проходят одна сквозь другую, не ощущая друг друга, не оказывая друг на друга влияния. Здесь нет мистики.
Известно, что масса атома в основном сосредоточена в ядре, а диаметр ядра в десять тысяч раз меньше самого атома. Таким образом, не сталкиваясь массами, через поперечное сечение одного атома могло бы одновременно пролететь десять миллионов других. Но расстояния между атомами в молекулах и между молекулами в вещественных структурах неизмеримо больше.
Вероятность столкновения элементов двух условно свободных систем – бесконечно мала. Однако почему бы им и не сталкиваться? Возможно именно эти соударения и порождают флюктуации – необъяснимые отклонения траекторий, температур, энергий и любых других параметров.
Но ни с одним серьезным человеком я бы не поделился этой выдумкой. Да и меня самого она лишь забавляла. Во-первых, потому, что не имела прямого отношения к предмету моих раздумий – к пустоте. А во-вторых, ей не хватало чего-то существенного. Она была незаконченной, как бы оборванной на полуслове. Я чувствовал разрыв в логических звеньях. Но в поисках утерянного звена имелся детективный интерес, и я радовался тому, что теперь есть хоть какая-то почва для размышлений.
Со стадиона я направился в институт, но не в свою постылую студию, а в приборный отдел. Мой стандартный комплект аппаратуры ничего не давал. Зато теперь я сдал диспетчеру описание принципа нового прибора. Я назвал его «флюктоскопом». Он должен был отмечать все непредвиденные отклонения, происходящие в микромире, анализировать их и выдавать на экран изображение такой вероятной среды, которая могла бы вызвать наблюдаемую картину флюктуаций.
Сбагрив идейку прибористам, я вздохнул с облегчением; все это время было такое чувство, что занимаюсь не тем, чем надо. В голову сами собой лезли детские мифологические аналогии: смерть человека – лишь переход из одной системы в другую, а переходное состояние напоминает явление тени, призрака или духа – что кому больше нравится.
Я хорошо понимал: даже если отвлечься от этого шаманского бреда, благороднейшая идея общения разумов двух свободных систем – всего лишь досадная литературщина, основанная на подтасовке возможностей. Во-первых, почему другая система непременно должна быть похожа на нашу? Во-вторых, разве жизнь и разум для системы вообще обязательны? И в-третьих, если все-таки допустить, что родственные цивилизации существуют одновременно и там и здесь, как ничтожна должна быть вероятность их совпадения в бесконечных просторах двух вселенных?