Камни
Шрифт:
…и только в одной из финальных сцен — той самой, где он в образец Штерна должен был преподносить Оскару Шиндлеру кольцо с цитатой из Талмуда, — Давид наобум посмотрел в зрительный зал.
Отец был там.
Он сидел с краю на третьем ряду.
И, кажется, он плакал.
Сейчас Давид понимает, что это значило.
А тогда не понял.
Не понял — и набросился на отца с обвинениями в том, почему он-де не пришёл к самому началу спектакля. Отец что-то лепетал — на тему того, что его задержали на работе, — но юный Давид
Самым главным для него в тот момент была обида.
Его обида.
Как, впрочем, и сейчас.
Давид думает об этом — и в этот момент позади слышатся шаги.
Он резко оборачивается и видит его.
Своего отца.
— Я не знал, что ты здесь… — робко начинает отец. — Я лишь хотел убраться на могилах…
Давид качает головой:
— Не ври, пожалуйста, не ври. Это Кара тебе сказала, я знаю.
Отец кажется растерянным. Он ничего не отвечает, и Давид сам подходит к нему и смотрит ему в глаза.
— Пап… — тихо говорит он.
Он хочет сказать, что он дурак, но вместо того крепко обнимает отца.
Тот тут же обнимает его в ответ.
— Я хотел положить камень на могилу твоего деда, — говорит он, и Давид тут же кивает.
— Да, — говорит он, — да. Давай… давай вместе положим все камни.
Отец спрашивает, простил ли он его, и Давид отвечает, что, конечно же, простил.
Давно.
Ещё в тот день.
И в этот момент откуда ни возьмись начинается дождь.
Впрочем, дождь в Петербурге почти всегда начинается внезапно.
Давид в очередной раз аккуратно сворачивает письмо матери.
Письмо, которое он перечёл уже, должно быть, десятки тысяч раз.
Хватит постоянно перечитывать его, думает он.
Теперь — уже хватит.
Малыш, мне жаль, что я не увижу, как ты вырастешь. Как станешь большим и сильным мужчиной. Все говорят, что ты похож на деда. Думаю, взрослый будешь ещё сильнее на него похож.
Давид смотрит на своё отражение в зеркале и думает о том, что все эти годы жил с мыслью о том, что очень похож на деда, — и гордился этим.
Так гордился, что не замечал, насколько сильно он похож на неё.
На свою мать.
Он не хотел замечать.
Мысль — светлая и горькая одновременно — вдруг приходит в его голову, заставляя сжать письмо в руке.
Сжать так крепко, как он только может.
Мысль эта — о том, что матери, должно быть, было бы это очень приятно.
То, что её маленький царь вырос таким похожим на неё.
— Спи спокойно, мам, — тихо говорит он. — У меня теперь всё хорошо, — и, немного подумав, добавляет: — У нас теперь всё хорошо.
Давид не суеверен, но отчего-то в этот момент ему кажется, что мать слышит его.
Где бы она сейчас ни была.
«Живи счастливо!»
Он вспоминает эти слова из сна и на мгновение хмурится.
После чего вкладывает письмо в дневник — который за всё это время тоже перечитал не меньше сотни раз.
А затем убирает дневник в ящик письменного стола и закрывает его на ключ.
Пускай он будет там.
Время разбрасывать камни, и время собирать камни.
Он собрал наконец.
А, значит, не стоит их всё время ворошить.
За окном, как всегда не вовремя, начинает верещать птица, и Давид понимает, как сильно ему не хватало сейчас этого пронзительного, противного, но такого жизнеутверждающего звука.
Птица как будто читает его мысли — и продолжает верещать.
Всё сильнее и сильнее.
А затем внезапно замолкает и улетает прочь.
Должно быть, у неё нашлись дела поважнее.
У него тоже есть дело поважнее: нужно вывести на прогулку собаку.
Каролина с Мириам с самого утра поехали в гости к его отцу.
А это значит, что вернутся они не скоро.
Конец третьей части
Эпилог
— Можно я ему скажу? — Давид кивком головы указывает на Пашу в бежевом костюме, радостно принимающего поздравления с днём бракосочетания.
Стоящая рядом с новоиспечённым супругом Светлана Теперь-Уже-Харитонова в стильном платье молочного цвета с американской проймой, к которому приколота изящная брошь в виде веточки с ягодами, светится от счастья. У неё красивый, хотя и едва заметный макияж. В её густых ресницах сверкают стразы. Её длинные волосы распущены и украшены только маленькими белыми цветами. Сейчас она похожа на русалку.
Каролина тут же качает головой.
— Даже не вздумай, — говорит она.
Давид наклоняется к её уху.
— Но у него козлиная борода, — шепчет он.
Каролина тихо смеётся:
— Больной, успокойтесь, — он тут же начинает смеяться в ответ, и она заканчивает: — Может, Свете нравится, чего ты пристал!
— Мне не нравится. Тебе тоже. Я же вижу.
— Ну так мы с тобой и не Света!
Сидящая на коленях у Каролины Мириам, которую с лёгкой маминой руки теперь уже все без исключения величают Марусей, одета в чёрную футболку с Оптимусом Праймом и тёмно-синий джинсовый комбинезон. Натянуть на себя праздничное платье она, разумеется, не позволила. Мириам «Маруся» Вайсман не из тех, кто разрешит каким-то там родителям указывать себе любимой, что ей следует носить.
Сейчас Маруся занимается тем, что испепеляет всех окружающих взглядом, который в народе обычно называют «как Ленин на буржуазию».
— Что это с ней? — спрашивает Давид.
— Я отобрала у неё селёдку, — объясняет Каролина. — Правда, один кусок ей всё же удалось проглотить. Тут я была бессильна: попытайся я предотвратить этот процесс, она бы практически наверняка оттяпала мне палец. Так что не сегодня-завтра её непременно посетит аллергический дерматит.
Маруся красноречиво смотрит на мать. Взгляд её явно пытается сообщить последней о том, что она нехороший человек.