Камни
Шрифт:
Он смотрит на неё. Пальцы его нервно стучат по обложке записной книжки.
— Он ведь покормил тебя ужином, да?
Она кивает:
— Да. Я собиралась ограничиться чаем. Но отказаться было невозможно, — она легко улыбается. — Твой отец прекрасно готовит.
— Знаю, — отвечает он с едва заметной усмешкой. И добавляет: — Это давно.
Она легко гладит его по руке и выходит в коридор. Он слышит, как она надевает поводок на собаку, а затем выходит, захлопнув дверь.
Он открывает
Давид видит почерк. Знакомый почерк.
И знакомые рисунки…
…то есть, нет. Конкретно этих рисунков он, разумеется, видеть не мог.
Но стиль перепутать невозможно.
Он узнаваем.
Узнаваем до боли.
Мать всегда любила рисовать.
Дрожащими руками он начинает перелистывать страницы.
Там снова рисунки. Много рисунков.
Большинство из них — страшные. На них изображены какие-то монстры, уроды, безобразные, мерзкие твари…
…и то, что он бы назвал сущности.
Некоторые страницы исписаны полностью и рисунков там нет. В них на русском языке описана какая-то повседневная ерунда. Время от времени встречаются рассуждения о том, как мать рада снова вернуться в Ленинград. Одна запись начинается со слов «Кажется, он снова хочет развестись…» — но большая часть страницы вырвана, и отчего-то Давида это даже радует.
Это точно не то, что он хотел бы сейчас читать.
Страницы со страшными рисунками появляются внезапно — как будто посреди этих повседневных историй.
Записей там мало. Все они на идиш.
Zey redn tsu mir[2].
Zey zenen tsurik[3].
Ikh ken zey vider hern[4].
В самом низу страницы красным карандашом мелким почерком написано:
Zey viln az ikh zol im hrgenen[5].
Его челюсти нервно смыкаются, и Давид физически ощущает, как играют желваки.
Его мать вела дневник. Отец его нашёл после её смерти.
Выходит, так?
Зачем он отдал его Каролине? Затем, чтобы он, Давид, прочитал, как сильно мать его ненавидела?
Он отбрасывает дневник в сторону, и в этот момент из него выпадает конверт.
Конверт, который тоже явно пожелтел от времени.
Некрупным, аккуратным почерком матери на нём написано:
Давиду
Он хватает конверт и быстро, едва не сминая, открывает его.
Руки вновь начинают дрожать.
Он разворачивает письмо — едва случайно не надорвав, и взгляд его упирается в самые первые слова на верху страницы.
Слова, от которых ему едва ли не физически становится больно:
Мой маленький царь Давид!
Взгляд его будто прилипает к строчкам и больше от них не отрывается.
До самого конца.
Мой маленький царь Давид!
Я не знаю, когда ты это прочтёшь. Наверное, когда уже повзрослеешь. Твой отец слишком любит тебя и слишком печётся о тебе, чтобы позволить сейчас тебе, девятилетнему, это читать. Но я верю в то, что рано или поздно ты получишь это письмо. Что оно дойдёт до тебя.
Давид, я очень больна. В моей голове живут монстры. Всякий раз, когда они просыпаются снова, я пытаюсь укротить их. Я пытаюсь изо всех сил, Давид. Но у меня ничего не получается.
Они сильнее меня. Когда они приходят, я считай не человек. Доктора делают всё, чтобы облегчить моё состояние, но полностью выздороветь я уже не смогу, малыш. Не смогу никогда. Мой отец — твой дедушка — тоже так считает. Он не говорил мне об этом, но я это знаю.
Давид, я хочу, чтобы ты знал: в здравом уме я никогда не причинила бы тебе вред. Я готова убить любого, кто хотя бы попытается это сделать. И именно так мне и придётся сейчас поступить.
Малыш, мне жаль, что я не увижу, как ты вырастешь. Как станешь большим и сильным мужчиной. Все говорят, что ты похож на деда. Думаю, взрослый будешь ещё сильнее на него похож.
Я очень хочу уберечь тебя, мой маленький царь. Даже если ради этого мне придётся совершить великий грех. Есть один лишь способ спасти тебя от той части себя, что кишит погаными монстрами, — уйти из жизни. Я долго думала об этом и поняла, что для меня это единственный выход.
Надеюсь, ты сможешь когда-нибудь меня за это простить.
Люблю тебя,
твоя мама.
Давид смотрит и смотрит на строчки, постоянно перечитывая и испытывая жгучее желание завыть в голос.
Но голоса нет.
Кажется, он не может даже шептать.
Он пытается сказать лишь одно-единственное слово.
«Мама».
Господи боже, она решила так меня защитить!
Защитить от себя!
Словно в тумане, он одевается и выходит из дома, больше всего желая сейчас не встретить во дворе Каролину.
Она попытается не пустить его.
А ему очень нужно сейчас туда попасть.
На станцию Площадь Восстания.
Место её гибели.
Нет, не её.
Место гибели мамы.
Метро работает до половины первого ночи.
Он ещё успевает.
Каролина едва не отбрасывает телефон в сторону: лишь здравый смысл удерживает её от этого.
Она просто не знает, что делать.
Если с ним что-то произошло, выходит, именно она виновата в этом.
Благими намерениями вымощена дорога в Ад.
Какой-то редкостно противный и стервозный внутренний голос пытается вещать ей что-то о том, что, разумеется, она виновата. Она, психиатр, связалась с человеком с ментальными проблемами, собралась рожать от него ребёнка, а потом и вовсе решила его добить.