Камни
Шрифт:
Давид снимает куртку, разувается и проходит. У его ног тут же оказывается Оскар.
Как ни крути, кошки его любили всегда.
Все без исключения.
— Я хотел задать глупый вопрос, как ты себя чувствуешь, — говорит ему отец. — Но, наверное, он действительно глупый.
— Я тоже хотел задать вопрос, — Давид достаёт из кармана джинсов письмо и держит в поднятой и согнутой в локте руке.
Самуил Соломонович тут же опускает голову. Давид выразительно смотрит на него.
— Почему? — тихо произносит
— Согласен. Не было.
— Не знаю, о чём ты сейчас подумал, но я имел в виду, что у тебя не было права скрывать! — кажется, Самуил Соломонович хочет что-то сказать, но Давид жестом останавливает его. — Я почти тридцать шесть лет прожил с мыслью о том, что мать меня ненавидела. Да, ты можешь сколько угодно насмехаться над тем, что забавно слышать подобное от взрослого мужчины, но она была моей матерью!
— Давид…
— Чёрт побери, она была моей матерью!
Самуил Соломонович делает примиряющий жест, поднимая обе руки вверх, будто сдающийся в плен солдат.
— Не кричи, пожалуйста, — говорит он. — Тебе действительно нельзя волноваться. Когда Каролина… Карочка сообщила мне, что ты в больнице и у тебя случился сердечный приступ, я сразу понял, что я виноват во всём.
— Да не в том ты виноват! — Давид нервно качает головой. — Я прожил добрую часть детства, всю юность и немалый кусок зрелости с осознанием того, что моя мать — монстр! — на глаза его наворачиваются слёзы. — Она не монстр. Она — святая. И плевать мне на то, как там официально принято в иудаизме относиться к самоубийцам!
Самуил Соломонович подходит к нему почти вплотную.
— Я ничего никому не сказал, — говорит он. — Я скрыл то, что Рахель совершила самоубийство осознанно, а не во время приступа шизофрении. Она заслужила право покоиться рядом со своими родителями, а не на отдельном участке для самоубийц. По канонам иудаизма скрывать подобное — грех, и тебе это прекрасно известно. Как видишь, я тоже человек, а не какое-то собрание… собрание еврейских догм.
— У тебя не было никакого права защищать меня так, — Давид произносит это тихо, но зло. — Ты не сможешь меня переубедить.
Пора заканчивать этот разговор, думает он.
В конце концов, второй сердечный приступ, как ему сказали в больнице, может закончиться уже инфарктом.
И дело не в нём самом.
На себя Давиду плевать.
Он понял это в тот момент, когда пришёл в себя на станции «Площадь Восстания» и перед ним возникло худое бледное встревоженное лицо женщины-фельдшера.
Которую в первые несколько секунд он принял за Альбину Заболоцкую, мачеху Каролины.
Наверное, на внешнее сходство наложилось ещё и то, что Альбина — тоже фельдшер скорой помощи.
На себя ему плевать — но он скорее позволит отрезать себе руку, ногу или даже член, чем огорчит Каролину.
Он уже и так от души напортачил.
— Ты прав, — отвечает ему отец, и Давид тут же быстро кивает в ответ.
— Детям в школе я обычно в подобных ситуациях говорю «больше так не делай», — горько усмехается он. — Что сказать тебе, я, честно, не знаю, папа.
Давид подходит к двери и быстро, нервно одевается.
Он уже поворачивается было, чтобы уйти, но, повинуясь какому-то внезапному порыву, останавливается в дверях.
— Кара очень к тебе привязалась, — говорит он. — Я хочу, чтобы ты знал: я не против того, чтобы вы общались.
— Как она? — тихо спрашивает Самуил Соломонович. Давид пожимает плечами.
— Позавчера в декрет ушла. Как раз в день, когда меня выписали. Думал, что она будет скучать по работе, — ведь она ей фанатично предана. Но, кажется, она рада, что теперь сможет присматривать за мной после выписки. От этого я чувствую себя инвалидом, — он усмехается, но тут же в сердцах отмахивается. — Позвони ей, она будет рада.
— Надеюсь, ты когда-нибудь сможешь меня простить, — говорит Самуил Соломонович, не сводя с него взгляда.
Давид оборачивается.
— Мне бы очень хотелось этого, папа, — говорит он. — Но я не могу обещать.
Самуил Соломонович быстро кивает.
— Иди, — говорит он. — Тебе нельзя волноваться, — и, когда Давид уже открывает дверь, тихо добавляет: — Принимай таблетки, пожалуйста. Я тебя знаю. Тебе всегда было плевать на назначения врачей.
— Я живу с врачом, папа, — отвечает Давид. И внезапно для самого себя добавляет: — Не переживай за меня.
Он перешагивает через порог и закрывает за собой дверь.
Когда он выходит во двор, ему отчего-то кажется, что отец смотрит на него из окна.
Но он живёт на восьмом этаже, и Давид не может его разглядеть.
Должно быть, кот Оскар смотрит из окна тоже.
Поначалу он не может понять, где находится, но внезапно ощущает его.
Этот запах.
Запах, который невозможно перепутать ни с чем.
Запах метро.
Нет, не так.
Смрад метро.
Он всегда его ненавидел, этот смрад.
Вокруг темно.
Смрад усиливается.
Не горит ни один светильник, и он даже не может понять, на какой станции находится.
Не может, но где-то в глубине души уже догадывается…
…и вдруг светильники загораются. Резко.
И он понимает, что был прав.
Конечно же.
«Площадь Восстания».
Перед ним — её глубокие арочные потолки, напоминающие лабиринт.
Людей нет. Поездов тоже.
Вокруг тишина.
Тишина — и смрад.
И в этот момент слышится глухой стук каблуков.