Кандагарский излом
Шрифт:
— Я здорова, я в норме, — заявила, беря себя в руки.
Он забрал зеркало, вернул его на место и тихо спросил:
— Ты когда-нибудь говорила правду?
— Да.
— Когда?
— В той жизни…
Мы долго молчали. Он, облокотившись на рулевое колесо, смотрел в лобовое стекло на снежную пыль, что кружила по дороге, я смотрела в окно и не видела ничего, потому что боялась увидеть.
Я не могла смотреть на Павла, потому что именно он виделся мне в облике киллера. Мое сердце, казалось, перестало биться, в мыслях ничего не было, и только слезы — непрошеные, ненужные — катились по щекам.
Наверное, я подошла к той черте, за которой начинается страна забвения. Невидимая преграда меж миром живых и мертвых стерлась, пропуская живых к мертвым, а мертвых к живым. Призрак пришел за мной. Пора? Давно. За ним хоть куда — в ад, в пекло, на сковороду для жарки грешников… Если б не Ляля.
— Зачем вы шантажируете меня дочерью? Что вам она?
— Опять на вы? Дистанция? Чтоб не запачкаться? — Мужчина откинулся на спинку сиденья и, повернув ко мне голову, хмуро уставился на меня. — Да, я убивал, и убивал намеренно, и убил бы снова. Мне не стыдно, потому что я убивал подонков. А ты? Чего стыдишься ты? Разве ты не убила бы, случись повернуть время вспять? Уверен — нажала бы на курок вновь.
На что он намекает? Что может знать?
Как больно, как горько на душе…
— Я никогда, никого не убивала! Я спросила вас о дочери! — отчеканила.
— Ты жила, значит, не могла не убивать — мысленно, словами, делом…
— Я не жила.
Он думал с минуту, щуря глаз:
— И давно умерла?
Откуда столько боли и понимания в голосе? Откуда тоска просочилась во взгляд?
— Вместе с ним.
Наверное, я сошла с ума, раз откровенничаю с ним. Но разве можно ответить ложью на искренность? И как солгать, глядя в глаза, которые помнят каждый уголок моей души. И так хочется прижаться к груди и прошептать хоть раз еще в своей жизни: Павлик…
Слезы, невольные гости, навернулись на глаза, и мужчина протянул руки, чтоб смахнуть их со щеки. Боже, сколько нежности в простейшем жесте:
— «Ты стоишь на распутье, а Христос на распятье, он за нас принял наши грехи и проклятья. Выбирая войну, ты умножишь потери: никого ты не любишь, никому ты не веришь…» — пропел хриплым шепотом, вглядываясь в мое лицо, словно пытаясь запомнить его, и влезть в душу, на самое донышко, туда, где ничего нет, кроме жаркого солнца Кандагара. И Павлика, живого, живущего, любимого до дрожи, до потери себя самой в его глазах, руках, любви, такой же чистой, как он сам. И нет грязи, нет боли и подлости, и еще жива вера и надежда рядом, с тобой, и есть друзья, есть будущее. С ним, только с ним и для него…
Что он делает со мной? Что дуло у виска по сравнению с его пониманием, нежностью, непонятной мне и волнующей. Она, его нежность, словно бур в открытой ране.
Кто сказал, что старые раны не болят и не ноют, что время лечит и все проходит?
Неправда: то, что было живо, живет, пока жив ты.
— Вы иезуит! — качнула я головой, рванув ворот кофты, и открыла дверцу машины.
— Куда?
— На свежий воздух, прочь от вас!
— Сядь на место.
— Оставьте меня! — Мне нужно было бежать от него, я не могла оставаться рядом и была близка к истерике, когда выскажу все, не думая, не таясь. И буду трясти его за ворот куртки и кричать, как полоумная: «Где ты был все эти годы? Где ты был, Павел?!»
— Сядь и успокойся!
Это был жесткий приказ. Сталь в его голосе отрезвила меня, напомнив, кто передо мной. Я осела, присмирев, а мужчина нажал кнопку автоматической блокировки дверей и включил магнитолу. Чертов меломан! Нет, не классику и не рэп, а бардов, моих любимых Гейнца и Данилова, словно в насмешку, изощренно издеваясь. Ему явно хотелось залезть мне в душу, и он преуспел, расцарапав ее сердечным дуэтом замечательных музыкантов и собственным откровением:
— Человек, который прошел войну, чахнет в мирное время. Его психика дает трещину и меняет угол зрения на привычные для обывателя вещи. Нехватка адреналина рождает тоску и депрессию, и каждый борется с этим по-разному. Кто спивается, кто умирает, не найдя себе место. Я вернулся в строй, ты — ушла в себя, отдалась рутине, начала чахнуть и мечтать о смерти. С ней тебе привычнее, чем с жизнью. Ты настолько труслива?
Я?! Сказала бы я тебе…
— Понятия не имею, о чем вы.
— Конечно. А то я не встречал таких, не знаю, как они кончали. Пацаны возвращались из Афгана, и кто спивался, не в силах сжиться с новым статусом, с другой, абсолютно непонятной им жизнью, кто возвращался на войну, в привычное им состояние ежеминутного риска, устраивая схватки с любым — не своим. Они звали смерть, что не досталась им в свою пору… Я пил. Пил почти год, но водка не брала, а душе становилось все хуже. Я не видел смысла жить, не понимал, зачем дышу.
— Зачем вы мне это говорите?
— А тебе не интересно? — покосился на меня.
— Что вы — очень, — заверила, поглядывая на темную кромку леса у дороги. Он кивнул, не скрывая скепсиса, и все же продолжил:
— Потом я пошел искать забывшую меня смерть и понял: искать ее не надо, она сама тебя найдет. Нужно искать смысл, чтоб жить.
— Намекаете? На что?
— Подумай, голова у тебя работает.
— Не настолько хорошо. Вы значительно подкосили мой умственный потенциал.
— Наоборот, вернул его в привычное состояние.
Загадка за загадкой. Надоело уже голову ломать.
— Скажите прямо, что вам надо?
Он молчал с минуту и сказал:
— Давай спать.
— Что?!
— Спать. Ты устала, я тоже. Отдохнем пару часов, и в путь.
Меня невольно передернуло от намека. Доигралась в раскрепощенную женщину…
— Отдыхайте, я посижу. Разбужу вас, когда скажете.
Он молча откинул свое сиденье и мое.
Что делать? Возмутиться? Забиться в угол, устроить истерику, как девственница? Закричать: «насилуют»? Фыр-р-р!
Был бы повод и было бы кому кричать. Мужчина с невозмутимой физиономией лег, сунув руки в карманы куртки, и прикрыл веки. Типа — сплю. Гамлет! А мне Офелию изобразить? Ничего роль, но не для меня.
Я раздраженная и обеспокоенная села, нахохлившись, вытянула ноги, в задумчивости косясь на мужчину: правда, будет спать? И мне верить? Угу: ресницы-то дрогнули, глаза приоткрылись. Следит, гад!
Только я устроилась удобнее, как пожалела о том.
— Ты какой секс предпочитаешь? — спросил мужчина.