Капитал в XXI веке

Пикетти Томас

Кроме того, показательно, что сами слова «рента» и «рантье» в течение XX века приобрели ярко выраженную негативную окраску. В настоящей книге мы используем эти слова в их изначальном описательном смысле, т. е. для обозначения ежегодной ренты, производимой капиталом, и людей, которые на нее живут. Для нас рента, производимая капиталом, представляет собой лишь доходы, приносимые этим капиталом, будь то арендные платежи, проценты, дивиденды, прибыль, роялти или любые другие юридические их формы, общей чертой которых является тот простой факт, что они вознаграждают за обладание капиталом, вне зависимости от труда. Именно в этом изначальном смысле слова «рента» и «рантье» использовались в XVIII–XIX веках, например в романах Бальзака и Остин, когда преобладание имущества и доходов с него на вершине иерархии доходов полностью принималось и считалось допустимым, по крайней мере в кругу элит. Поразительно, что этот изначальный смысл постепенно утратился по мере того, как утверждались демократические и меритократические ценности. В течение XX века слово «рента» стало ругательством, оскорблением, вероятно, худшим из всех возможных. Эта языковая эволюция наблюдается во всех странах.

Особенно интересно отметить, что в наши дни слово «рента» часто используется в совершенно другом смысле, а именно для обозначения несовершенства рынка («монопольная рента») или в целом любого необоснованного или неоправданного дохода, какой бы ни была его суть. Иногда возникает впечатление, что рента вообще стала синонимом экономических проблем. Рента — это враг современной рациональности, и с ней следует

бороться всеми средствами и прежде всего при помощи все более чистой и совершенной конкуренции. Недавний показательный пример такого использования слова «рента» прозвучал в интервью, которое нынешний председатель Европейского центрального банка дал крупнейшим газетам континента через несколько месяцев после своего назначения. Когда журналисты набросились на него с вопросами о стратегии выхода Европы из кризиса, последовал лапидарный ответ: «Нужно бороться с рентами» [418] . Никаких дополнительных разъяснений дано не было. Возникло ощущение, будто главный казначей подразумевал отсутствие конкуренции в сфере услуг, таких как такси, стрижка волос или чего-то в этом роде [419] .

418

См. интервью Марио Драги в «Le Monde» от 22 июля 2012 года.

419

Я далек от того, чтобы недооценивать проблему, связанную с такси. Но я бы не решился раздувать ее до масштабов ключевой проблемы, которую должен решить Европейский континент — а то и мировой капитализм в целом — в течение XXI века.

Проблема, связанная с таким использованием слова «рента», очень проста: тот факт, что капитал производит доходы, которые мы, следуя изначальному употреблению, называем «ежегодной рентой, производимой капиталом», вообще не имеет ничего общего с проблемой несовершенной конкуренции или с монополией. Раз капитал играет полезную роль в процессе производства, то вполне естественно, что он имеет доходность.

А в условиях слабого роста доходность капитала практически неизбежно оказывается заметно выше темпов роста, что автоматически придает несоразмерное значение имущественному неравенству, сформировавшемуся в прошлом. Это логическое противоречие нельзя разрешить путем увеличения конкуренции. Рента — это не проявление несовершенства рынка: напротив, она является следствием «чистого и совершенного», в понимании экономистов, рынка капитала, обеспечивающего каждому владельцу капитала — в том числе и наименее способному из наследников — самую высокую и диверсифицированную доходность, которую только можно найти в национальной или даже в мировой экономике. Конечно, есть нечто удивительное в понятии ренты, которую капитал производит, а его собственник может получать, не работая. Есть в нем что-то такое, что противоречит здравому смыслу и что сотрясало основы многих цивилизаций, которые на этот вызов давали разные и не всегда удачные ответы, от запрета ростовщичества до коммунизма советского типа (мы к этому еще вернемся). Тем не менее в рыночной экономике, основанной на частной собственности на капитал, рента реальна, и тот факт, что капитал из земельного превратился в недвижимый, промышленный и финансовый, никак на эту реальность не повлиял. Иногда думают, что логика экономического развития заключается в постепенном стирании различий между трудом и капиталом. На самом деле все происходит с точностью до наоборот: все возрастающая сложность рынка капитала и системы финансового посредничества все сильнее разделяет личность собственника и личность управляющего капиталом, а значит, и собственно доход с капитала и трудовой доход. Экономическая и технологическая рациональность порой никак не связана с рациональностью демократической. Первую породило Просвещение, и очень многие считали, что вторая естественным образом, словно по волшебству будет из нее проистекать. Однако реальная демократия и социальная справедливость требуют специфических институтов, которые не тождественны институтам рынка и которые не исчерпываются формальными парламентскими и демократическими институтами.

Подытожим: фундаментальная сила расхождения, на которой мы делаем акцент в этой книге и которую можно выразить формулой неравенства r > g, никак не связана с несовершенством рынка и не устранится в том случае, если рынки будут все более свободными и конкурентными. Представление о том, что свободная конкуренция позволит покончить с обществом наследства и приведет к установлению меритократического мира, является опасной иллюзией. Введение всеобщего избирательного права и отмена избирательного ценза (который в XIX веке давал право голоса лишь тем, кто владел достаточным имуществом, как правило, 1–2 % самых богатых собственников во Франции и Великобритании в 1820-1840-е годы, что примерно соответствует численности налогоплательщиков, обязанных платить налог на состояние, во Франции в 2000-2010-е годы) покончило с узаконенным политическим доминированием владельцев имущества [420] . Однако оно не упразднило экономические силы, которые приводят к формированию общества рантье.

420

Во Франции в эпоху Реставрации правом голоса обладало менее 1 % взрослых (90 тысяч избирателей на 10 миллионов человек; это соотношение выросло до 2 % в эпоху Июльской монархии). Для тех, кто желал быть избранным, ценз был еще более строгим: его могли преодолеть менее 0,2 % взрослых. Всеобщее избирательное право для мужчин было ненадолго введено в 1793 году и затем стало применяться с 1848 года. В Великобритании количество избирателей не достигало 2 % до 1831 года; реформы 1831 года и особенно 1867,1884 и 1918 годов привели к постепенной отмене требования минимального наличия собственности. См. техническое приложение.

Возвращение наследства: сначала европейский феномен, а затем и мировой? Можно ли расширить результаты, которые мы получили, изучая возвращение наследства во Франции, на другие страны? Учитывая ограничения, связанные с имеющимися данными, на этот вопрос, к сожалению, нельзя ответить абсолютно точно. Ни в одной другой стране нет таких богатых и систематических источников по наследству, как во Франции.

Тем не менее некоторые факты можно установить. Прежде всего, несовершенные данные, собранные на настоящий момент по другим европейским странам, особенно по Германии и Великобритании, показывают, что U-образная кривая, отражающая движение оборота наследства во Франции в течение XX века, применима ко всей Европе (см. график 11.12).

График 11.12

Оборот наследства в Европе в 1900–2010 годах.

ордината: Ежегодная стоимость наследств и дарований (в % к национальному доходу).

Примечание. Оборот наследства следует по U-образной кривой как во Франции, так и в Великобритании и в Германии. Возможно, в Великобритании дарения недооценены в конце рассматриваемого периода.

Источнини: piketty.pse.ens.fr/capital21с.

Так, в Германии имеющиеся расчеты — касающиеся, увы, лишь ограниченного числа лет — показывают, что оборот наследства рухнул еще сильнее, чем во Франции, в результате потрясений 1914–1945 годов, сократившись с 16 % национального дохода в 1910 году до всего 2 % в I960 году. После этой даты наблюдался его устойчивый и быстрый рост, который ускорился в 1980-1990-е годы, в результате чего в 2000-2010-е

годы оборот наследства достиг примерно 10–11 % национального дохода. Это меньше, чем во Франции (около 15 % национального дохода в 2010 году), однако если учесть, что исходная точка в 1950-1960-е годы была ниже, то повышение оборота наследства в Германии оказывается большим. Кроме того, следует подчеркнуть, что нынешнее расхождение полностью объясняется разницей в соотношении между капиталом и доходом (т. е. эффектом , исследованным во второй части книги): если бы совокупность частного имущества в Германии достигла того же уровня, что и во Франции, то это произошло бы и с оборотом наследства (при прочих равных). Также интересно отметить, что сильное повышение оборота наследства в Германии в значительной мере обусловлено очень существенным ростом дарений, как и во Франции. Ежегодный объем дарений, зарегистрированных немецкими властями, составлял около 10–20 % от объема наследств до 1970-1980-Х годов, а затем постепенно вырос до 60 % к 2000-2010-м годам. Наконец, меньший оборот наследства в Германии в 1910 году в немалой степени был обусловлен более динамичным демографическим ростом за Рейном в Прекрасную эпоху (эффект т). По противоположным причинам, а именно вследствие демографического застоя в Германии в начале ХХI века, оборот наследства в ближайшие десятилетия может достичь более высокого уровня, чем во Франции [421] . То же касается всех европейских стран, где наблюдается сокращение населения и падение рождаемости, как, например, в Италии или в Испании, даже несмотря на то, что, к сожалению, по этим странам мы не располагаем надежными историческими данными.

421

Представленные здесь данные по Германии были собраны в: Schinke С. Inheritance in Germany 1911–2009: a mortality multiplier approach // PSE. 2012. См. техническое приложение.

В том, что касается Великобритании, можно констатировать прежде всего, что в Прекрасную эпоху оборот наследства достигал примерно таких же объемов, что и во Франции: около 20–25 % национального дохода [422] . В результате двух мировых войн оборот наследства упал не так сильно, как во Франции или в Германии, что обусловлено тем фактом, что объем частного имущества пострадал меньше (эффект ) и что счетчики имущественного накопления не вернулись к нулевым значениям (эффект ). Ежегодный оборот наследств и дарений сократился примерно до 8 % в 1950-1960-е годы и до 6 % в 1970-1980-е годы. Рост, наблюдающийся с 1980-1990-х годов, значителен, однако не настолько, как во Франции или в Германии: согласно имеющимся данным, оборот наследства в Великобритании едва превышает 8 % в 2000-2010-е годы.

422

В Великобритании уровень был немного ниже (20–21 %, а не 23–24 %). Тем не менее следует подчеркнуть, что речь идет об оценке налогового оборота, а не экономического, а значит, оборот наследства, возможно, недооценивается. Британские данные были собраны в: Atkinson A. Wealth and inheritance in Britain from 1896 to the present // LSE. 2012.

В принципе, объяснений этому может быть несколько. Меньший оборот наследства в Великобритании может быть обусловлен тем, что более значительная часть состояний принимает форму пенсионных фондов, т. е. богатства, которое нельзя передать потомкам. Однако это объяснение лишь частичное, поскольку на пенсионные фонды приходится всего около 15–20 % от общего объема частного капитала в Великобритании. Кроме того, совсем не факт, что богатство жизненного цикла пришло на смену передаваемому богатству: с точки зрения логики обе формы имущественного накопления должны были бы дополнять друг друга, по крайней мере в масштабах отдельной страны, в результате чего страна, в большей степени полагающаяся на пенсионные фонды в финансировании пенсий, должна накапливать больший объем частного имущества и инвестировать часть его в другие страны [423] .

423

Если бы это происходило в мировом масштабе, то общая доходность капитала могла бы снизиться, а большее богатство жизненного цикла могло бы отчасти заменить передаваемое богатство (в той мере, в какой более низкая доходность препятствует второму виду накопления больше, чем первому, а это далеко не факт). Мы вернемся к этим вопросам в двенадцатой главе.

Также возможно, что меньший оборот наследства в Великобритании обусловлен иным психологическим отношением к сбережениям и к передаче имущества по наследству. Однако прежде чем касаться этого вопроса, следует отметить, что расхождение, наблюдаемое в 2000-2010-е годы, полностью объясняется меньшим объемом дарений в Великобритании, которые оставались на уровне 10 % от объема наследства с 1970-1980-х годов, тогда как во Франции и в Германии они увеличились до 60–80 % от объема наследства. Учитывая сложности, связанные с регистрацией дарений, и различия в национальных практиках в этой области, это расхождение выглядит несколько подозрительно, и мы не можем исключать, что оно обусловлено, по крайней мере отчасти, недооценкой дарений в Великобритании. Исходя из имеющихся на настоящий момент данных, к сожалению, невозможно точно сказать, отражает ли менее значимое повышение оборота наследства в Великобритании реальную разницу в поведении (англичане, имеющие средства, потребляют свое имущество в больших масштабах и передают меньше своим детям, чем французы и немцы) или же речь идет о чисто статистической погрешности (если бы мы применили такую же пропорцию между дарениями и наследствами, которая наблюдается во Франции и в Германии, то оборот наследства в Великобритании в 2000-2010-е годы составил бы порядка 15 % национального дохода, как во Франции).

Источники по наследству в Соединенных Штатах ставят еще более сложные проблемы. Федеральный налог на наследство, введенный в 1916 году, по-прежнему затрагивает незначительное меньшинство наследств (как правило, всего 2 %), а обязательства по уведомлению о совершении дарения ограничены, в результате чего статистические данные, получаемые на основе этого налога, крайне несовершенны. К сожалению, налоговые данные невозможно полностью возместить за счет других источников. В частности, наследства и дарения сильно недооцениваются в опросах, касающихся имущества и проводимых во всех странах статистическими ведомствами. Это серьезно ограничивает наши знания, о чем часто забывают авторы, использующие данные этих опросов. Например, во Франции обнаруживается, что заявленные в опросах дарения и наследства составляют лишь половину оборота, фиксируемого налоговыми данными (которые, в свою очередь, недооценивают реальный оборот, поскольку не отражают освобожденные от уплаты налогов активы, такие как договоры о страховании жизни). Опрашиваемые явно забывают рассказать интервьюерам, что именно они получили, и выставляют свою имущественную историю в благоприятном для них свете (что, кстати, представляет собой интересное свидетельство восприятия наследства и дарений в современном обществе [424] ). К сожалению, во многих странах, и прежде всего в Соединенных Штатах, невозможно провести сравнение опросов с налоговыми данными. Однако ничто не указывает на то, что расхождение между ними менее значимо, чем во Франции, тем более что в Соединенных Штатах общественное мнение настроено к наследству столь же отрицательно.

424

По этому вопросу см. увлекательную книгу А. Гэтмана, написанную на основе интервью, взятых у людей, промотавших значительные наследства: Gotman A. Dilapidation et prodi-galite. Nathan. 1995.