Капитан чёрных грешников
Шрифт:
— Тридцать семь тысяч франков.
— Ничего себе!
— Мне треть причиталась, мы так договаривались?
— Так.
— Давай тогда посчитаем — сам увидишь.
— Давай, только не сейчас. Завтра, когда женщин дома не будет. А то еще подслушают.
— Как скажешь, — спокойно ответил Рабурден.
— Только тридцать семь тысяч я тебе не должен.
— Должен, должен. И пока не заплатишь, я отсюда не уйду.
— Слушай меня, — сказал Николя Бютен, понизив голос. — Когда овса в кормушке нет, кони копытами бьют. Но овес скоро будет.
— Вот как?
— Есть у меня мысль, что я теперь должен сделать…
— Хочешь опять то же самое? Опасно! Пусть хоть молодого человека сперва укоротят…
— Ничего я такого не хочу. Я же тебе говорил: впредь хочу жить честным человеком.
— Хорошее дело. И где же ты тогда возьмешь овес?
— А вот послушай.
Рабурден сел на стуле верхом и приготовился внимательно слушать, что ему расскажет Николя.
Тот начал:
— Только тихо… как бы эти не услыхали…
— Давай по-испански.
— Давай.
И Николя заговорил на кастильском наречии:
— Ты ведь знаешь, кто я на самом деле?
— А то нет? Ты сын капитана Фосийона, которого советник Феро отправил на гильотину.
— Верно, — сказал Николя. — Только ты еще не все знаешь.
— И чего же я не знаю?
— Что советник Феро облагодетельствовал мою мать, обеспечил ее старость и дал приданое сестре.
— Вот оно что! — сказал Рабурден.
— Так что теперь ты понимаешь, почему я не хотел трогать советника.
— Ну, а дальше? — лениво спросил Рабурден.
— Как ты знаешь, я переменил имя, постарался всеми силами замести следы сына Фосийона.
— Знаю, знаю.
— Так что сын Фосийона умер для всех на свете, кроме меня, тебя и моей сестры.
— Правильно.
— Но если он придет к советнику Феро…
— Что, советник даст ему денег?
— Очень может быть. Он же дал приданое моей сестре — должен что-нибудь дать и мне.
— Что верно, то верно.
— Так вот я к нему и пойду.
— Когда?
— Завтра же.
— А я тогда тебе обещаю: как только получу свое, тут же уйду, и жена тебя пилить не будет.
Рабурден цинично усмехнулся, встал и сказал:
— Спокойной ночи. Я спать пошел.
* * *
В ту ночь Николя Бютен — сын капитана Фосийона — спал еще хуже обычного.
Странные сновидения переполняли его сон. Молодая жена чувствовала, как он судорожно шевелится, и слышала зловещие слова, смысла которых не понимала.
Внезапно эти сновидения дошли до каких-то страшных размеров. Николя видел во сне что-то ужасное.
— Говорю вам, это не я! — вскрикивал он. — Я не капитан! Это он! Это молодой господин из замка! Не я, не я!
Николя на миг затих, потом опять затрясся в кошмаре:
— Не рубите голову! Не хочу, чтобы мне рубили голову, как отцу!
От этих слов мадам Бютен тоже завопила.
От ее крика Николя вдруг проснулся.
Он сел на постели, весь в холодном поту, и в ужасе уставился на жену.
Спальня была освещена бледным, неверным светом ночника.
Мадам Бютен, белая, как полотно, глядела на мужа с немым ужасом.
— Что такое? — спросил он.
— Ничего, милый, — ответила она ласково.
— Я что-то видел во сне, да?
— Да, милый.
— И разговаривал?
— Да…
— И что я говорил?
— Да так, ничего.
Взгляд его стал зловещим.
— Что ты слышала? — настойчиво повторил он. — Говори!
— Милый мой…
— Я говорил про черных грешников?
— Да…
— Это все Симон со своими дурацкими разговорами. Мне приснилось, как будто я главарь черных грешников. Надо ж такое удумать!
Он расхохотался и крепко обнял жену.
Потом помолчал и сказал:
— А больше я ничего не говорил?
— Не знаю… не помню… ах, да! Что-то такое про гильотину…
— Как выпью этого вина из Сен-Сатюрнена, всегда кошмары снятся.
— Так впредь не пей.
— Не буду, не буду…
И Николя Бютен опять улегся, но засыпать уже не решался.
VI
Теперь последуем за Симоном Барталэ, который направился в Ла Пулардьер.
Выходя из Ла Бома, он был немножко под хмельком, но на свежем воздухе скоро протрезвел.
А протрезвев, он стал рассуждать.
"Тот коробейник и этот, кого я сегодня повстречал — один и тот же человек. Голову на отсечение дам, что это так, — думал он. — Только он почему-то не хочет признаваться, что был коробейником и пил у меня в гостях. Не признается — значит, есть причина. А какая тут может быть причина? Если человек скрывается — всегда дурной знак".
И Симон, исходя из этого положения, все пытался понять, почему этот маляр напускает на себя туману.
Вдруг в его голове как будто молния сверкнула:
"А что, если он из черных братьев!"
Сердце его заколотилось, и он подумал: "если этого человека арестовать, наверняка многое станет ясно во всем этом таинственном деле.
Вот только как его арестовать?
С кем поделиться подозрениями?"
Симон Барталэ был человеком разумным; он понимал: такого бедняка, как он, никто особо слушать не станет.