Капитан Филибер
Шрифт:
Столь же неясны пока перспективы Q-реальности. Она может остаться экзотическим экстримом для немногих, но толь же возможно превращение ее в опытный полигон, лабораторию для исследования исторических и природных процессов — или даже своеобразное средоточие, куда будут сходиться все открытые или сотворенные Реальности. Для того, чтобы это понять, следует посылать за море каравеллы. Необходимо.
Хочется упомянуть и о другом. В последние годы наблюдается не только всплеск активности разного рода мистических учений и паранаучных доктрин. Наблюдается обратное: «актикрестовый» поход не слишком многочисленных, но упрямых атеистов и прочих «материалистов», твердящих про «обезьяну» и Гагарина, который летал и Бога не видал. «Официальная» наука, пряча свой срам, пытается прикрыться атеизмом, как фиговым листком. Доходит до смешного. Некий серьезный ученый привселюдно изрек:
«Сказать, что человек создан в результате божественного творения, это признаться публично, что творец был невменяем. В эволюцию никто не вмешивался, иначе все было устроено хоть чуть-чуть получше. И конструкционно и функционально мозг сделан настолько бездарно, что остается удивляться, что он работает. Еще Гельмгольц почти сто лет назад говорил, что, „если бы мне господь бог поручил сделать глаза, я бы сделал их в сто раз лучше“. А это было сказано тогда, когда ни оптики, ни электроники толком не было. Но офтальмологу было ясно, что так делать глаза нельзя. Так что представить, что в результате разумного плана получилось такое безобразие, я не могу».
Подобные аргументы так и просят реплики в духе Алексея Константиновича Толстого: «И не хочешь ли уж Богу ты предписывать приемы?» Но можно ответить серьезно.
Суть подобия Богу не в строении глаза. Адам, сотворенный из праха, обречен на несовершенство. Однако ему даровано нечто, куда более ценное: Мечта и Воля. В мечтах мы, потомки Ветхого Адама, невозмутимо спавшего «под тишиной Эдемской синевы», видим идеальные образы, чтобы силой воли воплощать их в жизнь. Мы учимся творить миры и, создавая их, пересоздаем себя. Этим мы уподобляемся Творцу, реализуя, вложенное Им в Его создания. Мы эволюционируем к Разуму, изучающему и создающему Разум — и обретаем способность ускоренно эволюционировать. Именно в этом состоит наш общий «разумный план».
TIMELINE QR -90-0 5–3
— Тыхо, товарищи, тыхо! Нихто не воюет, нихто никого не стриляе. Здравствуйте, товарищ старший военинструктор!.. Всэ, товарищи, всэ! Наш то человек, проверенный!
Слова Петра Мосиевича Шульги — закон. Винтовки, чуть помедлив, опустились. Красноармейцы пожали плечами, переглянулись. Свой, так свой. Я спрятал в карман заранее приготовленную корреспондентскую карточку «The Metropolitan Magazine». Так и не пришлось себя за Джона Рида выдать!
— То здоровеньки булы, товарищ Кайгородов!
На Петре Мосиевиче — полный комиссарский прикид, даже кожаная куртка, несмотря на майскую теплынь. Фуражка, бинокль, «кольт» в тяжелой кобуре, эмалированная звезда над левым карманом. Силен дед!
— Ну як там, у вас, за фронтом? Тяжко, так? А от мы, товарищ Кайгородов, не сдаемся. Бачитэ?
Вижу.
Суета на станции Несветай, шум, гудки паровозные. Три эшелона, тяжелый бронепоезд, пушки на платформах, деловитый народ с «мосинками» — харьковские металлисты, луганские забойщики, юзовские слесаря. Не сдается Донецко-Криворожская республика, собирает силы для последнего боя. Все на борьбу с германским империализмом! Не отдадим врагу родную пролетарскую Украину!..
— Чи не до товарища Руднева вы? Ждет он вас, товарищ Кайгородов. Со вчерашнего дня еще. Там он, у бронепоезде.
Смотрит на меня комиссар Шульга взглядом наивным, простым. Весело смотрит. Интересно, не он ли у Руднева контрразведкой ворочает?
— Спасибо! — улыбаюсь в ответ. — Я, Петр Мосиевич, часто вспоминаю, как мы в Лихачевке… Вместе.
Гаснет усмешка, твердеет взгляд.
— От и я вспоминаю. И товарищ Жук, командир наш боевой, светлая память, пока живый був, згадував. Як трэба, воевали, сыльно… С германцем… поможете? Надо, ох, надо!
Не улыбается комиссар, не шутит. Кончились шутки — немцы в Донбассе, истекает кровью Донецко-Криворожская.
Что ответить?
— Скажите, товарищ Кайгородов, с кем я все-таки разговариваю? С генералом Донской армии — или с… нашим человеком в Новочеркасске?
Стальные стены в заклепках, стальной потолок. На откидном столике — томик Шопенгауэра в мягкой обложке. «Мир как воля и представление» — большими черными буквами. Пустой стакан, свернутая карта…
Тот, кто памятником застыл на знакомой с детства площади, на чей надгробный камень я так и не положил цветы, оказался совершенно не монументального вида: невысок, рус, голубоглаз. Разве что взгляд такой же — бронзовый, твердый. Словно металл уже проник под кожу молодого замнаркома, готовый заместить бренную плоть, слишком слабую, чтобы вынести неимоверную тяжесть войны, смерти и бессмертия. Николай Александрович Руднев, тезка моего деда по матери, забытый полководец, несостоявшийся диктатор…
— Прежде всего, вы разговариваете с вашим соседом, товарищ Руднев, — смотреть ему в глаза было трудно, но я старался не отводить взгляд. — По Харькову. Я даже вам кое-что должен… А еще — с вашим человеком в Новочеркасске. Может быть, единственным.
Голубые глаза были холодны и спокойны. Заместитель народного комиссара ждал, что скажет ему генерал по особым поручениям Атамана Войска Донского. И я вдруг понял, что могу заранее расписать весь наш разговор — по фразам, по вопросам-ответам. Нет… Нет… Нет… Нет!
Я покосился на томик в мягкой обложке. Шопенгауэр… Обычно красные командиры предпочитали Ницше.
— «Наш мир — наихудший из всех возможных миров». Ты тоже так считаешь, Николай?
Его Мир, конечно же, не был наихудшим, не был даже плохим, как не может быть дурным или хорошим нечто несравнимое. Мир был самым обычным — точнее, стал. Из уютного закутка, куда так приятно попасть из огромной неупорядоченной Вселенной, Мир, меняясь и меняя маски, превратился, наконец, в самого себя — истинного. От ощущения нереальности, от виртуальной «стрелялки» — к Бытию, к материальности, к душе. Сравнивать стало не с чем. Метаморфозы завершились, хаос, циферблат, туннель, грохочущий тамбур — все исчезло, оставшись лишь в памяти, как остаются сны. Бабочка тоже сгинула, вдоволь намахавшись крыльями. Она стала подобной мириадам иных душ, несомых вечным ветром из Ниоткуда в Никуда, из Вечности в Вечность. Мир и Человек. Их спор не закончился, но теперь ни у кого уже не было преимуществ. Знание перестало служить оружием. Мир переменился, и Будущее окончательно обрело право на тайну. Мир тоже оказался бессилен против человеческой свободы, против права пылинки на вольный полет. Хаос стал Космосом, Мир — Вселенной, бунтующий Творец — обычным человеком, частью и плотью устоявшейся реальности.