Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Шрифт:
Перевалившее через вершины тяжелых облаков солнце заливает щедрым золотом дальние сопки и обрывающиеся в море скалы. Солнце заливает море, играет серебристыми переливами в косяке сельди, прыгает зайчиками на блестящих мокрых спинах китов, плавится в меди китобойца. Хорошо!
Все ближе и ближе киты. Китобои замерли в молчании — берегут удачу. «Тайфун», отдавшись волне, тихо заходит в хвост стаду. Жилин сгорбился и застыл как изваяние. Когда я, прицелившись в него фотоаппаратом, нажал спуск, на меня шикнули со всех сторон.
Я смотрю на мостик, затем перевожу взгляд на механика, на Жору Остренко, на столпившихся у борта матросов… У всех сосредоточенные в молчаливом напряжении лица. У Жилина, который ближе всех от меня, на верхней губе капельки пота. Напряжение достигает высшей точки, когда Жилин почти незаметно, лишь слегка спружинивает мышцы и делает легкий знак рукой. Раздается перезвон машинного телеграфа. «Тайфун» вздрагивает и легко, почти бесшумно подается вперед. До стада китов остается метров сто; стрелять еще рано, но многим кажется — уже пора.
Остренко забывает о том, что у него рыба, всплескивает руками и кричит Жилину:
— Стреляй, Жила! Чего медлишь?
— Стреляй! — кричат болельщики с правого борта.
— К черту такого гарпунера! Пусть Чубенко идет к пушке! — раздается возглас с левого борта.
— Ты что, оглох, Жила? — не унимается Остренко, прижимая к груди выскальзывающего лосося.
— Бей! Бей!.. Упустишь! Бей, батьке твоему лучшего сына!..
27
Киты, казалось, не обращали внимания ни на судно, ни на крики китобоев. Они деловито зажимали в кольцо косяк сельди, двигавшийся шумно и бестолково, как стадо обезумевшей в жару скотины. Рыбы вспрыгивали вверх, падали плашмя, посверкивая серебристыми боками, трепетали в верхних слоях воды, бросались из стороны в сторону. Над косяком крикливой тучей металась стая птиц.
С отвратительным, каким–то утробным писком птицы падали на косяк, затем взмывали вверх, бились между собой. В воздухе мелькали ослепительно белые крылья, красные клювы и хищные, будто скрюченные от холода, сизые ноги. Поднятая рыба лишь на секунду мелькала в воздухе и затем исчезала в прожорливой утробе; птицы пожирали селедку судорожными глотками в два приема.
Изредка птичий гомон заглушался гулом, похожим на орудийный выстрел. Это горбачи глушили рыбу.
Китобои называют этих китов горбатыми или длиннорукими. Ни то, ни другое не точно: нет у этого кита ни горба, ни рук. Горбач, так же как финвал, сейвал и самый гигантский представитель морских млекопитающих — блювал, относится к семейству полосатых китов. Отличается он от своих сородичей но форме: у него короткое туловище, огромная голова и длинные, до четырех метров, грудные плавники, отдаленно напоминающие руки. Когда этот кит ныряет, он круто изгибает туловище, как бы горбится. Это и дало повод китобоям называть его горбатым. Китобои обнаруживают горбача, однако, не по длинным грудным плавникам и не по «горбу», а по хвосту. Ныряя, кит высоко выбрасывает хвостовой плавник, похожий издали на бабочку в полете. Очень опытные марсовые узнают «милого по походке», то есть по широкому фонтану. Китобои называют горбача хитрым, умным и даже веселым китом. Не больше ли тут поэзии, чем наблюдений, которые наука все же предпочитает поэзии?
Вот уже полчаса, как я, «выключившись» из шума, вызванного охотничьим азартом китобоев, наблюдаю за Megaptera nodosa Bonn, или, как называют его коряки, «лагыйя–ау». Я успел сделать несколько фотоснимков, сосчитать и занести в свой дневник количество выпускаемых горбачом фонтанов, время пребывания под водой. Мне удалось зарисовать форму фонтана, «горб» и хвост — «бабочку».
Горбач погружается на пять — семь минут и, выйдя к поверхности, выпускает четыре — шесть широких фонтанов высотой до шести метров с промежутками пять–шесть секунд.
Как жаль, что у нас нет киноаппарата! Мне очень хотелось заснять несколько сцен.
Горбач заслуживает того, чтобы его называли умным. Когда Жилин выдержал «атаку» болельщиков, то есть не поддался соблазну стрелять по горбачам с сомнительной, по его мнению, дистанции, мы увидели восхитительную картину. Войдя в косяк сельди, горбачи начали выпрыгивать из воды. С растопыренными в стороны плавниками, они были похожи на гигантских общипанных птиц. Находясь в воздухе, они чуть–чуть заваливались на бок и тяжело падали. Раздавался пушечный удар. Тысячи брызг широким веером рассыпались вокруг. Какая же нужна мускульная сила, чтобы вытолкнуть вверх из воды сорокатонную тушу! И как эта туша выдерживает, не разбивается при свободном падении? Человек, упавший плашмя в воду, нередко выходит оттуда лишь с помощью товарищей.
Напрыгавшись, горбачи захлопали по воде плавниками и хвостами. Вокруг всплыла оглушенная сельдь. Завалившись на бок и широко распахнув пасть, киты, тихо двигаясь, загребали свою добычу. Они делали это спокойно, не обращая внимания на наше присутствие. Больше того, один из них даже проявил любопытство: он вынырнул у борта «Тайфуна», потерся о стальную обшивку, затем задиристо помахал хвостом — «бабочкой» и скрылся в пучине. Мне удалось заметить на безобразной голове горбача наросты — шишки величиной с куриное яйцо. Но боже мой, пока я занимался своими наблюдениями и почти стенографическими записями, что делалось на китобойце!
Болельщики опять накинулись на Жилина и Макарова за то, что они «прозевали» кита, хотя ругать гарпунеров было не за что — кит вынырнул у самого борта «Тайфуна», далеко от бака. Но болельщики не унимались. Особенно усердствовал Жора Остренко. Он сорвал с головы белый колпак, швырнул его на палубу и начал яростно топтать, приговаривая:
— Маралы! Стоят как статуи!.. Корми таких хлопчиков! А за шо? Да еще молять: «Жора, нельзя ли добавочку?» От я вам дам добавочку!..
Когда Остренко «вытоптал» на своем колпаке весь заряд гнева, Жилин, стоявший к нему спиной, повернулся и сказал:
— Вахтенный, уберите мусор с палубы!
Раздался такой хохот, словно гром грянул. Жора растерянно посмотрел по сторонам, затем поднял колпак и, прижимая его вместе с рыбой к груди, побрел разбитой походкой на камбуз. У дверей камбуза он остановился и повернулся лицом к баку. Красный как помидор, он хотел что–то сказать, но неожиданно для всех подкинул вверх чавычу, ловко поймал ее и запел:
Надену я черную шляпу,
Поеду я в город Анапу.
Там сяду на берег морской
С своей непонятной тоской…